e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Творческий опыт Фёдора уже уподоблялся онтогенезу, повторяющему

филогенез русской литературы. Но он не вспахивал целину, он шёл по стопам

своего учителя: недаром, как отмечено Долининым, «Годунов-Чердынцев состоит членом того же литературного сообщества, к которому ранее принадлежали

Подтягин, Лужин-старший и Зиланов – персонажи соответственно “Машеньки”,

“Защиты Лужина” и “Подвига”, и очередной двойник скрытого автора – писатель

Владимиров»1, с его английским университетским образованием и двумя опубли-кованными романами, – всё это отсылки к предшествующему литературному опыту Сирина, который «Дар» и его герой вобрали в себя, произведя кумулятивный

эффект, похожий на прыжок с шестом: с дальнего, с нарастающей силой разгона –

на высоту недосягаемого и поныне рекорда. Причём Фёдор, сознавая ответственность своего предприятия, собирается ещё какое-то время готовиться: для максимально сильного, своевременного и точного толчка, чтобы взлететь на желаемую

высоту, его будущей автобиографии понадобится «кое-что … из одного старинного

французского умницы» (уже знакомого читателю Делаланда), в мировоззренческих

и эстетических эмпиреях которого (самим писателем Сириным и конструируемых

посредством «алхимической перегонки» различных, импонирующих ему, в основном философских источников) он будет искать «окончательного порабощения

слов».2

Прорицание Зины кажется вдвойне оправданным: и в том, что «ты будешь таким писателем, какого ещё не было, и Россия будет прямо изнывать по

тебе, – когда слишком поздно спохватится», и в том, что «временами я буду

дико несчастна с тобой». Ещё бы: Фёдор давно знает за собой, что он способен

на объяснение в любви лишь «в некотором роде»,3 то есть в органическом, не-разрывном сочетании с его творческими планами, – и ему несказанно повезло, что Зина не только понимает, но и с готовностью приемлет нелёгкую, но и

преисполненную вдохновляющей миссии, совместную с настоящим творцом

судьбу.

И пусть в мечте, но тут же, не удержавшись от соблазна: «Ах, я должен

тебе сказать...» – Фёдор, с прорвавшимся вдруг энтузиазмом, пускается, под

видом перевода из Делаланда, вслух медитировать на предмет той судьбы, которую он хотел бы себе пожелать, – вплоть до сценария этакого, безоглядной

4 Там же. С. 522-523.

1 Долинин А. Истинная жизнь… С. 182-183.

2 Набоков В. Дар. С. 523.

3 Там же.

518

лихости пира по поводу собственной смерти.4 Это ли не последний, победный

аккорд, оставленный в назидание всем хоронящим себя при жизни Мортусам?

«А вот, на углу, – дом». Ну и что же, что у них нет ключей от квартиры, –

главный ключ, от судьбы, – в их руках. Некоторые внимательные читатели

удостоены особой привилегии: для них «не кончается строка», и «за чертой

страницы» их снова ждут «завтрашние облака». К чему приглашает последний

абзац «Дара», который, как давно разгадано специалистами, «представляет

собой правильную онегинскую строфу и перекликается с финалом «Евгения

Онегина».5

РУССКАЯ МУЗА И ЕЁ КАМУФЛЯЖИ

В ТВОРЧЕСТВЕ НАБОКОВА

(ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ)

Для героя «Дара» полное и счастливое воплощение обещанного ему «рисунка

судьбы» так и останется, увы, за чертой страницы… Но его автор оказался гораздо

удачливей: когда «тень, бросаемая дурой-историей, стала наконец показываться

даже на солнечных часах»,1 писатель Сирин, в августе 1939 года, с радостью принял

предложение М. Алданова прочесть через год вместо него лекции по русской литературе в летней школе при Стэнфордском университете. 20 мая 1940 года, за три

недели до вступления немецких войск в Париж, семья Набоковых на океанском

лайнере «Шамплен» покинула Францию. Новую жизнь в Америке Сирин начал уже

Набоковым. Принятый в Нью-Йорке русскими американцами, литературными критиками как само собой разумеющийся классик русской литературы2, Набоков в

июне 1940 года опубликовал эссе с обязующим названием «Определения». Обойдя

деликатным умолчанием все прошлые, в Европе, внутренние распри русской литературной эмиграции, он с поразительной ясностью и достоинством отдал дань

творческому пути, пройденному там за двадцать лет всей эмигрантской литературой. Этот своего рода манифест заслуживает нижеприведённого цитирования:

«Термин “эмигрантский писатель” отзывает слегка тавтологией. Всякий

истинный сочинитель эмигрирует в своё искусство и пребывает в нём. У сочи-4 Набоков В. Дар. С. 523-524; Долинин даёт справку, что приводимый Фёдором далее

пассаж больше всего напоминает рассуждение Монтеня в эссе «О суете» (“De la vanite”) о том, какая смерть могла бы оказаться для него самой лёгкой и даже желан-ной: Долинин А. Комментарий… С. 549-551.

5 Набоков В. Там же. С. 524; Долинин А. Там же. С. 551.

1 ВН-ДБ. С. 245.

2 См. об этом: Долинин А. Истинная жизнь… С. 32-33.

519