e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

лице и через «договор с рассудком», просыпается и начинает описание прозаического пасмурного утра с предотъездной суетой Щёголевых, «сбитый с толку бивуачным настроением в квартире».2 Читателю же – среди всех этих подробностей описания бытовых забот – легко пропустить «между прочим» за-тесавшееся предложение: «Выяснилось, между прочим, что ночью звонил всё

тот же незадачливый абонент: на этот раз был в ужасном волнении, случилось

что-то, – так и оставшееся неизвестным».3 Эта фраза – сигнал проверки на

внимательность читателя: помнит ли он, кто скрывается за маской этого до-кучливого персонажа, и догадается ли о причине его ночного звонка – крайнего беспокойства об успешности им же и устроенной той ночью встречи Фёдора с его отцом.

Однако утром, пока любовно и мирно описывается последний, прощальный

день прежней жизни Фёдора Константиновича, предваряющий начало нового, во

всех отношениях, её этапа, лукавый автор – а это звонил он – уже готовит своему

подопечному не слишком приятный сюрприз. Великодушие наказуемо: радуясь

расставанию с Щёголевыми, Фёдор помог Борису Ивановичу надеть пальто, а

прощаясь с Марианной Николаевной, которую ему «вдруг стало странно жаль», 3 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 513-514.

2 Там же. С. 514.

3 Там же.

514

он, «подумав», предложил сходить за такси. За что и поплатился, снова оставшись

без ключей и вдобавок – в не слишком пристойном для улицы виде.4

На первый взгляд – это перепад метафор, этакие последние, под занавес, проделки пересмешника-автора. Ведь одно дело – высокая символика кражи

ключей и одежды в контексте грюневальдской эпифании, и совсем другое – по-вторная их утрата из-за банального житейского недоразумения, без чьего бы то

ни было (кроме всеведущего и всесильного автора) специального умысла. Причём и на этот раз герой выставляется на улицу пусть не голым, но вида заведомо

непрезентабельного. Зачем? Ради того только, чтобы Фёдору снова щегольнуть, на этот раз лёгкой пародийной репликой (без готовности превратиться в статую)

– своей великолепной неподверженностью презренному суду берлинских обывателей? Да, у него это легко получается, хотя он прекрасно отдаёт себе отчёт, как он выглядит, и даже подробно описывает дефекты своего костюма, демонстративно того не смущаясь: «То, что он был в ночных туфлях, в старейшем мя-том костюме, запятнанном спереди, с недостающей на гульфике пуговкой, меш-ками на коленях и материнской заплатой на заду, нимало его не беспокоило.

Загар и раскрытый ворот чистой рубашки давали ему некий приятный иммунитет».1

Иммунитет – устойчивость организма к злокозненным посягательствам на

его здоровье болезнетворной окружающей среды, и в данном случае он вполне

осознанный. На самом деле, за лёгким жанром молодого позёрства и пустяко-вого приключения угадываются здесь вещи как бы само собой разумеющиеся, но очень важные в жизни Фёдора. То, что он называет «иммунитетом», – это

страж, не допускающий, какими бы ни были превратности эмигрантской жизни, нарушения неукоснительной системы ценностей героя, обладающей определённой иерархией приоритетов. Среди прочего – и внешние свидетельства

бедности никоим образом не могут являться основанием для нанесения ущерба самооценке и чувству собственного достоинства. Подобный «иммунитет», выработанный по лекалам критериев, унаследованных Фёдором от отца, ограждает его личное пространство от любых пагубных влияний, мешающих

выполнению главных жизненных и творческих задач.

То же самое можно сказать и о следующем в тексте пассаже, попутно по-свящённом ещё одному, собственного рецепта Набокова, излюбленному виду

«иммунитета» – внутренней свободе от навязываемой социумом любого вида

партийной ангажированности. Фёдору всё равно, какие флаги и какой отмеча-ют государственный праздник. И хотя флаг Веймарской республики был бы

ему объективно явно предпочтительнее, чем флаги имперский или красный,

«смешнее всего», оказывается, что это «кого-то могло волновать гордостью

4 Там же. С. 515-516.

1 Там же. С. 516.

515

или злобой».2 Подобная демонстративная поза личной непричастности к какой

бы то ни было стороне гражданского состояния общества относится, в данном

случае, и к покинутой России: «Вдруг он представил себе казённые фестивали

в России, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общим местом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров

скуки, рабьих великолепий – маленький ярмарочный писк грошовой истины.

Вот оно, вечное, всё более чудовищное в своём радушии, повторение Ходын-ки, с гостинцами … и прекрасно организованным увозом трупов».

И, в абсолютное противопоставление, тут же предлагается своё, сугубо

индивидуальное, кредо: «А в общем – пускай. Всё пройдёт и забудется, – и

опять, через двести лет самолюбивый неудачник отведёт душу на мечтающих

о довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам по