e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Англии», изданной в Петербурге в 1916 году; см. об этом: ББ-РГ. С. 145, 149-150; см.

также: Набоков В. Другие берега. С. 205-206.

510

учитель в Выре, имении Набоковых, летом 1905 года учивший шестилетнего Воло-дю и его младшего брата русской грамоте, а заодно и пытавшийся популярно пропагандировать им свои политические взгляды. Впоследствии, он, по слухам, был

расстрелян большевиками за принадлежность к партии эсеров.

Чему теперь мог учить ночью слепых детей как бы воскресший бывший

эсер? В этом же рассказе, сателлите «Дара», как называл его Набоков, в роман, однако, не включённом, автор воссоздал, в образе старшего Годунова-Чердынцева, натуралиста, путешественника, благородного человека, основные

черты своего отца, Владимира Дмитриевича Набокова.1 Наконец, Миша Березовский – Фёдор заметил его силуэт в окне русского книжного магазина, где

работал продавцом этот молодой человек: там горел свет и выдавали книжки

ночным шоферам. Миша протягивал кому-то чёрный атлас Петри. Это был тот

самый Миша Березовский, который во второй главе, в зимнем Петербурге

конца 1919 года, пришёл за Фёдором, чтобы отвести его к своему дяде, гео-графу Березовскому, сообщившему, что «по сведениям, ещё не проверенным», отца Фёдора «нет больше в живых».2 Э.Ю. Петри (1854-1899) – профессор географии и антропологии Петербургского университета, под редакцией которого

были изданы два атласа;3 эпитет «чёрный», скорее всего, ассоциативно связан

Набоковым с «чёрными» годами революции и гражданской войны в России, кардинально изменившими её статус на геополитической карте мира.

И в довершение всего этого лихорадочного, во сне, марафона – как мог

Фёдор заблудиться в районе, где он прожил две главы? «Волнение опять за-хлестнуло его, как только он попал в район, где жил прежде. Было трудно дышать от бега, свёрнутый плед оттягивал руку [плед из России, который накануне, днём, был украден – Э.Г.], – надо было спешить, а между тем он запамятовал расположение улиц, пепельная ночь спутала всё, переменив, как на нега-тиве, взаимную связь тёмных и бледных мест, и некого было спросить, все

спали». Даже когда он нашёл свою улицу, узнав кирку с окном «в арлекино-вых ромбах света» (возможно, напоминавших витражи на террасе дома в Вы-ре), он наткнулся на неожиданное препятствие: из-за сваленных здесь для каких-то завтрашних торжеств флагов «нарисованная рука в перчатке с растру-бом» со столба предписывала Фёдору идти в обход, к почтамту, но он боялся

снова заблудиться и перелез через похожие на баррикады «доски, ящики, куклу гренадёра в буклях, и увидел знакомый дом, и там рабочие уже протянули

от порога через панель красную полоску ковра, как бывало перед особняком

на Набережной в бальную ночь. Он взбежал по лестнице, фрау Стобой сразу

1 Набоков В. Дар. С. 511; о персонаже пастора и его прототипах см.: Долинин А. Комментарий… С. 544-545.

2 Набоков В. Там же. С. 512; см. также: С. 293-294.

3 Долинин А. Там же. С. 545-546.

511

отворила ему».4 Какой «знакомый дом» увидел Фёдор? Уж не померещился ли

ему свой, родной, в Петербурге? По какой лестнице он взбежал? Какая «красная дорожка» может быть у входа в немецкий дом с пансионом? И до балов ли

там?

Создаётся впечатление, что Набоков изобразил маршрут Фёдора, проло-женный сновидением для встречи с отцом, – так, как если бы он в лихорадоч-ном, пародийно настроенном калейдоскопе, на бегу, заново повторил весь путь

и всё пережитое с начала эмиграции, пройдя все круги ада, устроенные «дурой-историей», – со всеми нелепостями её войн, революций, изгнания, после чего, всё претерпев и преодолев все препятствия, удостоился, наконец, возвращения в

«знакомый дом», в Петербург, к воссоединённой семье, к уже постеленной у

подъезда красной ковровой дорожкой, к предстоящему по этому случаю ночному балу, – беспокоясь только о том, не нужно ли всё-таки «потом» зайти на почтамт, – «если только матери у ж е не отправлена телеграмма» (разрядка автора –

Э.Г.). Вся эта контаминация, состоящая из разнородных, как будто бы не связанных друг с другом эпизодов, этот бег с препятствиями, видимо, были необходимы Фёдору как завершение некоего цикла его жизни, который, после

встречи с отцом, пусть во сне, прорвался бы в спираль, выводящую Фёдора на

новый её этап.

Преодоление этого рубежа – в сущности, что-то вроде экзамена, – даже у

фрау Стобой горело лицо, и белый медицинский халат демонстрировал, что

она понимает крайнюю значимость для Фёдора этой встречи – не сорвалась

бы: «Только не волноваться, – сказала она. – Идите к себе в комнату и ждите

там».1 Напряжение этого момента Набоков передаёт, не постеснявшись впервые показать своего героя, такого всегда внешне сдержанного, эмоций своих

не выдающего, – на этот раз – в состоянии, близком к нервному срыву: «Он