e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

у Годунова-Чердынцева обувь, одежду и ключи, оставив благодарственную записку, и тот Неизвестный, которого Фёдор хочет благодарить за дар жизни и слова, – это одно и то же лицо: приближаясь к концу своей книги, автор как бы отби-рает у её героя личину, а вместе с ней и временно дарованные ему ключи от романа его, Фёдора, жизни, заставляя задумать роман собственный».3 С этой трактовкой оставалось бы только согласиться, она, в основе своей, совершенно оправданна: писатель Сирин, «антропоморфное божество» по отношению к своему герою, воспитав и выпестав его, теперь, суля и желая ему самостоятельного успеха

и счастья, вправе дать ему понять, что до сих пор он был у него на поруках, персонажем, протагонистом¸ и самостоятельный путь, в новой ипостаси – настоящего писателя – ему ещё только предстоит, а пока – предоставленные ему временные регалии и сценический костюм – будьте добры, верните подлинному вла-дельцу.

Всё это понятно, кроме одной, вызывающей недоумение детали: ну, ладно, ключи – это некая символика передачи полномочий, но зачем понадобилось лишать Фёдора того минимума «одолженных» ему автором вещей, который необходим, чтобы, не нарушая принятых в Берлине, большом городе, 1 Набоков В. Дар. С. 503.

2 Там же.

3 Долинин А. Комментарий… С. 183.

505

приличий, хотя бы добраться до дома. Загвоздка интриги, таким образом, её

больной нерв коренится в вопросе: зачем, лишив одежды, Набоков решил под-вергнуть своего героя анекдотическому, но и вызывающе скандальному, пуб-личному испытанию. Не дурная ли это «шутка» – выставить Фёдора, потом-ственного аристократа, в таком виде на суд прохожих – городских зевак, обывателей, пошляков… Читателю придётся набраться терпения, прежде чем он, по ходу повествования, постепенно поймёт и проникнется теми очень глубокими и выстраданными мотивами, которые побудили автора навязать Фёдору

с виду нелепое, ставящее его в дурацкое положение, приключение. За пародийно-иронической и даже порой вызывающе озорной завесой этого вставного

рассказа проступает поистине героический пафос противостояния художника-эмигранта неизмеримо как будто бы превосходящим его человеческие силы

обстоятельствам: он, «голый», уязвимый для любых покушений «чащи жизни»

апатрид, каждый день проверяется на стойкость, на способность противостоять нищете, бесправию, чуждому окружению, пошлой среде, обывательским

предрассудкам, – он может защитить себя только чувством собственного достоинства, внутренней независимостью и одержимостью творчеством.

Для проверки на прочность и закалку Фёдору предлагается, как бы шутки

ради, но на самом деле – посредством диагностического эксперимента – этаким босяком и лишенцем на час – проделать небольшой марафон, вернуться в

квартиру Щёголевых. Задача: достигнуть финиша, не оробев и морально себя

не уронив, а напротив, приняв ситуацию как вызов, полезный для опыта будущей счастливой, но вряд ли лёгкой жизни. Умение оставаться самим собой, сохранять чувство собственного достоинства в любых, даже самых «оголяю-щих», делающих человека беспомощным, обстоятельствах, – вот за эти качества, врождённые и воспитанные родителями, за них, действительно, стоит

благодарить Всевышнего. И, как мы увидим, Фёдор, с завидным самооблада-нием, с непреходящей работой воображения и юмора, то возносясь к потусто-роннему, то ныряя в земное и сиюминутное, с честью выдерживает испытание.

С самого начала, с первой минуты, сама реакция Фёдора на этот малопри-ятный сюрприз – всего и совсем пропажу – кажется неадекватно спокойной, почти безмятежной или даже до странности отрешённой: он, по инерции слегка «кругом и около» побродив и поискав, затем, как какой-нибудь первоздан-ный огнепоклонник, чувствуя исходящую от солнца «такую жгучую, блажен-ную силу», «забыв досаду, прилёг на мох» и стал наблюдать за разного рода

небесными перипетиями, происходившими между светилом, синевой неба и

«белью» облаков, попеременно мысленно возвращаясь к ожидающим его жи-тейским и романтическо-эротическим перспективам вот-вот предстоящего бу-506

дущего.1 Далее, на выходе из леса в город, Фёдор определяет своё состояние

как «лёгкость сновидения», что не мешает его наблюдательности точно фиксировать реакцию случайных свидетелей на его неуместно пляжный вид: грубость пожилого прохожего, что-то сказавшего ему вслед, – «но тут же, в виде

благого возмещения убытка», слепой нищий обратился к нему «с просьбой о

малой милости», что показалось Фёдору странным – «ведь он должен был

слышать, что я бос», замечены были и два школьника, окликнувших его с

трамвая.2