e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

дождь? Кто скрывается за его кончеевидным обличьем – уж не сам ли, отнюдь

не сутулый, а напротив, «сноб и атлет» писатель Сирин? В его «сказке» такие

игры вполне уместны, и читатель, заодно или поврозь с героем, так или иначе, но обречён мучиться чуть ли не параноидальными домыслами о судьбоносных

приметах происходящего. И эти «знаки и символы» – в «чаще леса», как в «чаще

жизни» – дают о себе знать.

2 В данном случае, П.Д. Успенского: см. Долинин А. Комментарий… С. 534.

3 Набоков В. Дар. С. 500.

4 Там же. С. 501.

503

Фёдор, поленившись вплавь переправиться на другой берег за оставленными там вещами, пошёл в обход, пешком, «пёстрым лесом к своему логови-щу», и по дороге его «подозвало» дерево: «покажу что-то интересное».1 Вообще, пользуясь излюбленным арсеналом средств: с одной стороны, донельзя

дотошным, до мельчайших деталей точным и «зримо» воспринимаемым описанием окружающего природного ландшафта, а с другой – наделяя эти детали

несвойственными им в природе качествами, автор достигает эффекта присутствия в волшебном, непредсказуемом мире, где сосны сознательно «опасливы», удерживая оползающий берег, а загорающие люди, напротив, изобража-ют «три голых трупа», и даже «земля тропы», которая «свежо липла к пяткам», кажется субъектом активного, по своей воле, действия.2

Старое дерево не обмануло: лёжа под ним, Фёдор удостоился зрелища, которое показалось ему специально поставленным неведомым режиссёром

«сценическим действием»: а были это всего-навсего пять евангелических сестёр, «скорым шагом» и с какой-то немудрёной песенкой, «смесь гимназиче-ского и ангельского», прошедшие мимо, на ходу собирая плохо видимые Фёдору скромные цветы; и «призрак цветка» приобщался к «призрачному пучку

идиллическим жестом», и идущая впереди «вдруг … полувсплеснула руками

на особенно небесной ноте». Но один стебель, ловимый чьими-то пальцами,

«лишь качнувшись, остался блестеть на солнце … где это уже раз так было –

что качнулось?».3 Доискиваясь источника этой ассоциации в памяти Фёдора, Долинин соглашается с С. Блэкуеллом, что вероятнее всего, это сцена из второй главы, когда, уединившись на любимой лужайке и горюя после прощания

с отцом, уехавшим в последнюю экспедицию, Фёдор увидел, как с ромашки

слетела бабочка махаон, а «цветок, покинутый им, выпрямился и закачался».4

Бабочки всегда напоминали Фёдору об отце, может быть, и сейчас качнувший-ся цветок – знак свыше, намекающий на незримое присутствие отца, оберегающего сына, дающего ему поддержку накануне вступления в новую, трудную, но счастливую фазу жизни и творчества. Может быть, по этому поводу и при-гласило старое дерево Фёдора в свою удобную ложу на специально устроенное в его честь представление: великолепный дивертисмент с монашками и их

песенкой, отдающей музыкой небесных сфер, с оставленным ему на память

1 Там же. С. 502.

2 Там же.

3 Там же.

4 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 535-536; другая, приводимая здесь параллель

– эпизод из первой главы с разгрузкой фургона и качанием ветвей, отражённых в зеркальном шкафу, кажется менее вероятной по сопутствующим этим двум сценам переживаниям Фёдора.

504

несорванным цветком, и вдобавок – с озорной воображаемой перспективой

переодевания исполнительниц после антракта в газовые пачки.1

Первая фраза следующего абзаца – «Облако забрало солнце, лес поплыл и

постепенно потух» – ясно даёт понять, что спектакль закончен, софиты погас-ли, и Фёдору Константиновичу ничего не остаётся, как направиться в чащу, где он оставил свои вещи. Здесь его, однако, поджидает другая, также адресо-ванная ему сцена – но на сей раз с ролью не зрителя, а вынужденного участника, объекта чьей-то манипуляции в затеянной с ним игре (Кончеевым, впрочем, предсказанной, – ведь заметил же он между прочим, что оставленные где-то вещи могут и украсть). И в самом деле: из ямки под кустом, где Фёдор

спрятал одежду, украли всё: рубашку, штаны, плед, «ушли» двадцать марок,

«ушёл карандашик, платок и связка ключей»; оставлена только, «чтобы пошу-тить над своей жертвой», одна туфля, с вложенной в неё, на клочке газеты, благодарственной карандашной надписью по-немецки. Туфли, вероятно, были

похитителю не по мерке, да к тому же дырявые.2

Что эта анонимная кража состоялась с ведома и согласия автора, сомневаться не приходится. Вопрос о конкретном исполнителе в данном случае не-релевантен: очевидно, что вся ответственность за этот экстравагантный эксперимент должна возлагаться только и исключительно на заказчика-автора.

«Кажется, – предполагает Долинин, – что тот неизвестный вор, который украл