e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Но главный экзамен, который прошёл голый Фёдор и которому посвящены почти полторы страницы текста прямой речи, – с каждой фразой, заключённой в кавычки и напечатанной с красной строки, – это его разговор с молодым полицейским. Для буквальной, протокольной достоверности этот нелепый диалог с неправдоподобно тупым блюстителем порядка Набоков приводит слово в слово, досконально отмечая сопровождающие его репризы, интонации, мимику, жесты и прочие, тончайшие для знатока-ценителя семантики

детали, а также комментарии присутствующих при этом свидетелей. Фёдор

при этом «даёт показания» кратко, терпеливо, по делу, объясняя и так очевидное – чтобы после кражи вернуться домой, ему нужно взять такси. Когда же

выяснилось, что для полицейского дежурная установка «ходить в таком виде

нельзя», пятикратно им тупо повторенная, – некий абсолют, обстоятельства во

внимание не принимающий, – Фёдор подыграл ему, в шутку, озорным предложением: «Я сниму трусики и изображу статую».3

Какую статую, невольно, по первой ассоциации, вообразит здесь читатель?

Скорее всего – всем известного «Давида» Микельанджело, с пращой, из которой

он в неравном поединке с филистимским гигантом Голиафом поразил его прямо

в глаз. По-немецки, производное от того же корня филистёр (philister) – это

ограниченный, самодовольный человек, невежественный обыватель, ханжа и

лицемер. Не хотел ли таким образом посрамить пошлость обывательского Берлина беззаконно по нему разгуливающий неглиже русский эмигрант Годунов-Чердынцев? Недоказуемая эта ассоциация слишком соблазнительна – она так «к

лицу» герою, что трудно отказать ей, по крайней мере, в вероятностной право-мочности, тем более что не страдавшая скромностью самооценка Набокова

вполне допускает подобную параллель с великим скульптором и к тому же поэтом.

1 Набоков В. Дар. С. 503-504.

2 Там же. С. 504.

3 Там же. С. 505.

507

Дождь, который «внезапно усилился и понёсся через асфальт», выручил

Фёдора из ставшей тупиковой ситуации: «Полицейским … ливень, вероятно, показался стихией, в которой купальные штаны – если не уместны – то, во всяком

случае, терпимы».1 Смолоду и на всю творческую жизнь прижился у Сирина-Набокова постоянный приём: «знаки и символы» природы всегда на страже интересов симпатичного автору героя, и в трудную минуту любая из стихий, по веле-нию автора, мобилизуется, чтобы его выручить, враждебным проискам наперекор.

Вечером, во время прощального, совместного с Щёголевыми ужина, «Фёдор

Константинович рассказывал, не без прикрас, о приключившемся с ним»,2 а затем, в своей комнате, «где от ветра и дождя всё было тревожно-оживлённо», он пытался прикрыть раму, но «ночь сказала: “Нет” – и с какой-то широкоглазой назойли-востью, презирая удары, подступила опять».3 Стихии, провокацией автора, в этот

судьбоносный день и на ночь глядя не дают покоя Фёдору – ему придётся засесть

за «тревожно-оживлённое» письмо матери. Это письмо, за изъявлением родственных чувств, пронизано ощущением странности жизни, присутствия в ней каких-то таинственных сил, отчуждающих понимание даже давно привычных вещей, придающих им какие-то новые значения: «Я думаю, что к о г д а - н и б у д ь (разрядка в тексте – Э.Г.) со всей жизнью так будет».4 «Когда-нибудь» – это, видимо, не в этом мире, а в том, потустороннем, где только и станет, наконец, постижи-мым недосягаемое здесь абсолютное знание. «Завтра уезжают мои хозяева, –

пишет Фёдор – и от радости я вне себя: в н е с е б я, (разрядка в тексте – Э.Г.) –

очень приятное положение, как ночью на крыше».5 Этими образами – «вне се-бя» и «ночью на крыше» – Фёдор стремится передать состояние промежуточное, как бы парящее между прошлым и будущим, в которое он устремлён и к

которому он внутренне готов: «…теперь я совершенно пуст, чист и готов принять снова постояльцев … вот напишу классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами».6

Груневальдское преображение состоялось: зарядившись наново уверенностью в себе и свежим зарядом безудержной вербальной агрессии, Фёдор

наотмашь сметает в мусорную корзину всё, что в ненавистной, «тяжкой, как

головная боль», Германии претендует на звание современной литературы, –

заодно отправляя туда же «наш родной социальный заказ» (в советской литературе) и заменяющую его в эмиграции «социальную оказию», – то есть пол-1 Там же. С. 506.

2 Там же.

3 Там же. С. 507.

4 Там же.

5 Там же.

6 Там же. С. 508.

508

ностью дискредитирует претендующую на победную доминантность социальную ангажированность литературы, полагая её губительным ущемлением свободы воли художника и заведомым обесцениванием плодов его труда. Фёдор

доверительно сообщает матери «о моём чудном здесь одиночестве, о чудном

благотворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно

холодным миром вокруг; знаешь, ведь в холодных странах теплее в комнатах, конопатят и топят лучше. … А когда мы вернёмся в Россию?».1