e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

слово: на самом деле я блаженствую в среде, которую создаю, но и устаю порядком».1 Ещё бы не уставать – примеряться на роль самого Провидения!

Русских Набоков в роман не пустил по той же причине, по которой одновременно блаженствовал, уставал и пугал доброжелательных критиков «грубостью» и «непристойностью». Будучи не только писателем, но и учёным-натуралистом, Набоков знал, что процедура препарирования, в которой трудно

обойтись, особенно неопытному препаратору, без «грубости» и «непристойно-сти», требует корректных условий и, прежде всего, соответствия объекта эксперимента поставленной в нём задаче. Впервые поупражняться, да ещё в

крупной, романной форме, в качестве распорядителя человеческих судеб означало, что он мог себе это позволить только на абстрактном материале неких

условных «немцев», «нормально» живущих в своей «нормальной» стране, но

никак не русских эмигрантов, живых, тёплых, родных, с судьбами, и без того

необратимо искалеченными «дурой-историей». То, что могло показаться грубым по отношению к «немцам», с русскими было бы немыслимой вивисекци-ей.

И всё же один русский в тексте романа появляется, и это – сам автор. Во

избежание сомнений, он описан с достоверной зримостью: «большелобый, с

зализами на висках» иностранец и его очаровательная спутница «в сияющем

синем платье», которой он улыбается; и оба они говорят «на совершенно непонятном языке».2 В предисловии к американскому изданию Набоков скромно, в скобках, отмечает, что «мы с женой появляемся в двух последних главах

только в порядке надзора»,3 и там же, предвидя уличения в заимствовании фа-булы, которая, «впрочем, небезызвестна», превентивно отбрасывает подобные

подозрения, утверждая, что он «тогда ещё не читал их» – Бальзака и Драйзера

– «потешной чепухи», и обвинять его в «бессовестном пародировании», следовательно, нет никаких оснований.4

Оба заявления действительности не соответствуют. В последнем, на английском, варианте воспоминаний Набоков сообщает, что Стендаля, Бальзака

и Золя он прочёл ещё в России, в совсем юном возрасте, но, в отличие от отца, их хорошо знавшего и любившего, полагал «презираемыми мною посред-4 Набоков В. Письма к Вере. С. 231.

1 Цит. по: ББ-РГ. С. 325.

2 Набоков В. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. С. 178-179.

3 Набоков В. Там же. Предисловие автора к американскому изданию. С. 7.

4 Там же. С. 9.

90

ственностями».5 Что же касается «Американской трагедии» Драйзера, то, как

отмечает Бойд, «Набокова часто подводила память, когда речь шла о датах и

последовательности событий; кроме того, из воспоминаний Сергея Каплана об

их занятиях следует, что роман Драйзера, опубликованный в 1925 году, в

1926-м был уже хорошо знаком Набокову. Однако у Драйзера убийство, за-маскированное под несчастный случай, совершается в результате цепи неумо-лимых детерминированных обстоятельств. Набоков ненавидел детерминизм, особенно в литературе, – отсюда его нелюбовь к трагедии… На этот раз он

берёт тему детерминистского убийства и выворачивает её наизнанку».1

Время зарождения романа и его созревание не случайно пришлись на

1927 год, когда Набоков яростно отбивался в публицистических битвах от сторонников идеи причинно-следственного хода истории. Тем более нестерпимо

было ему навязывание той же логики в индивидуальной истории – судьбе человека.

«Король, дама, валет» – и в самом деле полемический «лихой скакун», сочинённый в ответ на роман Драйзера, а Драйзер и Драйер (главный герой

романа Набокова) – слишком похоже, чтобы быть простым совпадением. Чуткому уху Набокова могло изрядно надоесть постоянно слышимое вокруг зу-дящее «зе» в бесконечных обсуждениях марксизма, фрейдизма, дарвинизма и

прочих ненавистных ему «-измов». Вот он и прихлопнул его как назойливого

комара. Заодно экономно и изящно придумав имя своему, антиподному Драй-зеру, герою. Недоказуемо, но возможно.

Так или иначе, но избавив Драйера от детерминизма, предполагающего

объективное, рациональное, причинно-следственное понимание окружающей

действительности и самого себя, и назначив его не каким-либо праздно раз-мышляющим философом или историком, а преуспевающим коммерсантом, Набоков, как бы в насмешку, продемонстрировал, на заведомо как будто бы

неподходящем для этого типаже, действие других сил – сил судьбы, проявля-ющих себя через случай и в соответствии с особенностями характера индивида. И если судьба грозит Драйеру настоящими, подлинными бедами и даже

угрозой самой жизни, то не от конъюнктуры рынка или деловых просчётов –

это обратимо, – а от творческой недовоплощённости и от поверхностного отношения к тому, что кажется ему банальным и простым.

И не потому Драйер «случайный, ненастоящий» коммерсант, как и сам он

это чувствует, что ищет «в торговых делах» прежде всего игру, творческий