e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

правильным: этой слабой пешкой на шахматной доске жизни Лужина была

«она» – его невеста.

2 Там же. С. 193.

3 Там же. С. 194.

4 Д.Б. Джонсон. Миры и антимиры… С. 132.

5 Набоков В. Защита Лужина. С. 194.

6 Там же. С. 200-201.

7 Набоков В. Защита Лужина. С. 203.

137

Вместе со «знаменитым психиатром», похожим на мужика с мельницы, стащившим когда-то десятилетнего Лужина со спасительного чердака, она будет «лечить» его от шахмат. Обещалось, в таком случае, «полное прояснение»

(отношение Набокова к подобным школам в психиатрии хорошо известно и в

данном случае до язвительности очевидно). Совместными усилиями им удалось вернуть Лужина в жизнь «не с той стороны, откуда он вышел», – на этой

стороне его первым встретило «удивительное счастье», его невеста. И на первых порах это действительно способствовало его выздоровлению. Но когда в

его памяти вдруг появился Турати и стала восстанавливаться картина всей его

шахматной карьеры, эти «зашевелившиеся было шахматные фигуры» старательно заталкивались невестой обратно в ящик забвения: «Я вас перестану

любить, – говорила невеста, – если вы будете вспоминать о шахматах...».1 Ей

помогал доктор, который говорил о том, «что кругом свободный и светлый

мир, что игра в шахматы – холодная забава, которая сушит и развращает

мысль... Ужас, страдание, уныние... – вот что порождает эта изнурительная

игра».2 Лужина убеждали, что он и сам это хорошо знает, что он должен испытывать отвращение к шахматам, и он, «таинственным образом тая, перелива-ясь и блаженно успокаиваясь», в конце концов соглашался. И невеста, убеж-давшая Лужина, что он здоров и «очень милый», «почему-то думала» при этом

«о читанной в детстве книжке»3 (отца Лужина), а его книжки всегда кончались

душещипательным, но счастливым концом. В этом «почему-то думала» узнаётся излюбленный, ещё со времён «Машеньки», приём автора, подсказываю-щий читателю смысл ассоциаций персонажа: невеста Лужина, так же, как и его

отец, склонна к пошлым, сентиментальным фантазиям, прекраснодушным, но

далёким от жизни иллюзиям.

Расспросы психиатра и общение с невестой побуждали Лужина мысленно

возвращаться в его дошахматное детство. И он вспоминал (феноменальная память и обострённое чувство времени часто сопутствуют синдрому саванта), однако эти воспоминания «невозможно было выразить в словах – просто не

было взрослых слов для его детских впечатлений». «Взрослых слов» у Лужина

не было, потому что его речь страдала типичными для аутизма дефектами, но

зато у него была подсознательная потребность «буквой и цифрой», то есть в

шахматных понятиях, как-то оформлять свои мысли.4 Что он, тем не менее, неожиданно обнаружил – что детство «оказывалось ныне удивительно безопас-ным местом», и в нём даже «бродили уже вполне терпимые, смягчённые дым-1 Там же. С. 208.

2 Там же.

3 Там же.

4 Там же. С. 209.

138

кой расстояния образы его родителей».1 И Лужин удивлялся, почему образ когда-то раздражавшей его толстой французской гувернантки «теперь вызывает

чувство нежного ущемления в груди», и «куда же, собственно говоря, всё это

девается, что сталось с его детством, куда уплыла веранда, куда уползли, ше-лестя в кустах, знакомые тропинки? Непроизвольным движением души он

этих тропинок искал в санаторском саду».2

С самого начала бегства Лужина после неоконченной партии – «домой», в

усадьбу его детства – и в последующем успехе культивирования, врачом и

невестой, его воспоминаний о детстве, Набоков с поразительной достоверностью воспроизводит склонность страдающих аутизмом к навязчивым, повто-ряющимся действиям. Детство Лужина не было счастливым, оно было преисполнено тревог и страхов, и острого дискомфорта в контактах с родителями, но оно прожито, освоено, в нём уже не будет ничего нового, неожиданного, пугающего, его образы смягчены «дымкой расстояния», и если в него вернуться, оно оградит от опасностей будущего. В этом бегстве «домой» Лужин, в

приступе панического состояния, усмотрел спасение – «ключ комбинации».

Теперь же была поставлена задача изъять из его памяти период его жизни, который привёл к травме: годы, потраченные на шахматы, – убеждали его доктор и невеста, – это потерянные годы, «тёмная пора духовной слепоты, опасное заблуждение», о них следует забыть. «Там таился, как злой дух, чем-то

страшный образ Валентинова». И если исключить эти годы, то «свет детства

непосредственно соединялся с нынешним светом, выливался в образ его невесты. Она выражала собой всё то ласковое и обольстительное, что можно было

извлечь из воспоминаний его детства, – словно пятна света, рассеянные по

тропинкам сада на мызе, срослись теперь в одно тёплое, цельное сияние».3

Здесь автор, опять-таки, в очередной раз обнаруживает редкое для его времени