e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

карьера Лужина – прерванной партией с Турати. Недаром ему приснился Турати, со спины наклонившимся как бы над шахматами, а оказалось, если заглянуть, над тарелкой с супом, – это его, Лужина, обрекли наклоняться только

над тарелкой супа, вести растительный образ жизни.

Пытаясь занять сына визитёрши Митьку, отвратительную пародию на

Лужина в детстве (при всём при том бывшего умным и на свой лад обаятель-ным ребёнком), Лужин обнаруживает, наконец, в кармане старого пиджака

подаренные ему когда-то миниатюрные складные шахматы. Интересно, что в

первом его побуждении проявилось предельно концентрированное, сжатое до

нескольких секунд повторение опыта его первоначального знакомства с шахматами – он, «разинув рот от удовольствия», расставил «сперва просто ряд

пешек на второй линии». Но – продолжает автор в той же фразе – «потом передумал и … расставил то положение в его партии с Турати, на котором её

прервали. Эта расстановка произошла почти мгновенно, и сразу вся веще-ственная сторона дела отпала … всё исчезло, кроме самого шахматного положения, сложного, острого, насыщенного необыкновенными возможностями».1

Так, самое большее за минуту, были опрокинуты все длительные усилия сте-реть саму память о шахматах в сознании Лужина. Сжатая до предела пружина, моментально выпрямившись, грозила теперь смести всё на своём пути. Когда

Митька, страшный его двойник, ползал по ковру, поправляя лампу, Лужину

стало ясно – он точно так же когда-то ползал, наблюдая, как расставляются

для него шахматы. Лужин испугался, захлопнул сафьяновую книжечку с шахматами, искал, куда бы её спрятать, как бы от неё отделаться, «но это тоже

оказалось нелегко; так и осталась она у него за подкладкой, и только через несколько месяцев, когда всякая опасность давно, давно миновала, только тогда

сафьяновая книжечка опять нашлась, и уже темно было её происхождение».2

Лужин не мог отделаться от своего дара, но, по несчастью, запрятанный за

подкладку, этот дар погубил его обладателя.

Периодическим повторением пророчеств, предвещающих финал, а затем

возвращением к повторным же бесплодным попыткам жены вытащить Лужина

из колеи обречённости, Набоков постепенно нагнетает чувство усталости – и

не только у персонажей, но и у читателя, всех готовя к конечному эффекту из-1 Там же. С. 247-248.

2 Там же. С. 250.

143

нурения. Усталая жена, заметившая, что Лужин снова стал хмур, отводит от

неё глаза и как будто что-то от неё скрывает (явные признаки отчуждения,

«аффективной блокады»), продолжает, тем не менее, искать «пищу бездей-ствующим талантам Лужина», которых у него нет. Из затеянного женой совместного чтения газет Лужин тайком извлекает, в шахматном отделе, информацию, питающую его фантазии о судьбоносном против него заговоре. Поняв, что газеты Лужина не занимают, жена решает развлечь его обществом «интересных, свободомыслящих людей» – худшее, что можно было придумать для

человека, который чурался любого скопления людей: «И что было Лужину до

всего этого? Единственное, что по-настоящему занимало его, была сложная, лукавая игра, в которую он – непонятно как – был замешан. Беспомощно и

хмуро он выискивал приметы шахматного повторения, продолжая недоуме-вать, куда оно клонится».1

Был, однако, среди гостей «один, в бледных фланелевых штанах, всё норовил устроиться на письменном столе, отстраняя для удобства коробку с

красками и кучку нераспечатанных газет … уже третий раз просил у замеч-тавшегося Лужина “папиросу, папиросочку”. Был он начинающий поэт, читал

свои стихи с пафосом, с подпеванием, слегка вздрагивая головой и глядя в

пространство. Вообще же держал он голову высоко, отчего был очень заметен

крупный, подвижный кадык. Папиросы он так и не получил, ибо Лужин задумчиво перешёл в гостиную, и, глядя с благоговением на его толстый затылок, поэт думал о том, какой это чудесный шахматист, и предвкушал время, когда с отдохнувшим, поправившимся Лужиным можно будет поговорить о

шахматах, до которых был большой охотник, а потом увидел в пройму двери

жену Лужина и некоторое время решал про себя вопрос, стоит ли за ней пово-лочиться».2 Это очевидный автопортрет молодого Набокова, убирающего с

письменного стола Лужина ненужные ему краски и газеты и, быть может, раз-мышлявшего о возможной обратимости рокового стремления симпатичного

ему героя и даже о счастливом для него конце всей этой истории. Когда гости

расходились, и один из них, актёр, вдруг вспомнил, что телефон Лужиных

спрашивал у него один человек (как выяснится, Валентинов), «на этом месте

его оттеснил поэт, и Лужина так и не узнала, о каком человеке хотел сказать

актёр».3

Так и не допросившись у Лужина «папиросы», «папиросочки», «поэт»

(автор) демонстрирует читателю тщетность последней попытки спасти героя: к