e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

и Лужин – только частичные зеркальные антиподы, они соединены одним автором, который видел себя в двух разных ипостасях. Они образуют своего ро-да диптих, ибо их объединяет нечто общее, болезненное, мешающее им реализовать свой творческий и человеческий потенциал. Что говорила Эрика-эврика

Драйеру? Что он людей видит и не замечает, что он только «скользит» взглядом, что он думает только о себе, что он «пустяковый», что она была рядом с

ним несчастна. Марта тоже рядом с ним, в сущности, несчастна – за семь лет

брака он не удосужился поинтересоваться, что она собой представляет и чем

живёт, а её явные пороки видятся ему всего лишь «причудами». С племянником ему не о чём говорить: нелюбимый, унижаемый матерью сын не нашёл в

дяде адрес для понимания, сочувствия и поддержки и стал жертвой хищной и

властной женщины. Драйер знает за собой некую, свойственную ему «тайную

застенчивость», мешающую ему просто и серьёзно разговаривать с людьми.

Внешне весёлый и общительный, он, как и Лужин, легко устанавливает контакты с людьми родственно творческими, однако к остальным равнодушен и

потому близорук. По существу, он не менее аутичен, чем Лужин, но только в

своей, оптимистической версии – подобно своему создателю, он ярко выра-148

женный гипертимик. Тем не менее, и ему, в конце романа, приходится испытывать вполне обоснованную грусть – он начинает понимать, что рискует

остаться подобным всего лишь пляжному фотографу; и не стать ему «художником Божией милостию», если он не научится проницательности и, идя на

поводу у Марты, так и оставит прозябать в коммерции свои нереализованные

творческие силы.

На солнце Драйера, таким образом, обнаруживаются тёмные пятна Лужина. И оба они отбрасывают тень на своего автора. Драйер, на десять лет старше

своего автора, отбрасывает тень на это десятилетие – в будущее, Лужин, его

ровесник, тридцати лет, – в прошлое, в детство.

О детстве Драйера мы ничего не знаем (кроме того, что его отец был

скромным портным, мечтавшим о путешествиях), но, будучи молодым и бедным, Драйер, благодаря чутью и таланту, умудрился быстро разбогатеть на

фоне инфляции. Женившись на бесприданнице, принеся ей богатство и статус, он странным образом перед ней пасует, не решаясь сделать то, для чего он созрел и что обещает ему поиск подлинного призвания. «Тайная застенчивость», которую Драйер «превосходно знает», опасение «что-то вконец разрушить» с

Мартой, малодушие, «пустяковость», своего рода эскапизм, бегство от действительности – такими видит Набоков дефекты «пожилого» (примерно соро-калетнего) Драйера, не позволяющие ему полностью воплотить данный ему от

природы творческий дар. Перспектива, которую для себя Набоков не хотел бы

и от которой он себя как бы предостерегал.

Если Драйер – своего рода автопародия, предполагающая, для полной

творческой самореализации героя необходимость преодоления им некоторых, присущих ему недостатков (в финале – с явными намёками автора на оптимистические перспективы этого процесса), то Лужин – фигура трагическая, и к

нему писатель Сирин относится совершенно иначе. Достаточно сказать, что в

переводе на французский этот роман назван автором «Путь сумасшедшего».

Саморефлексия Набокова предоставила в распоряжение Лужина многие пережитые трудности его собственного детства: сверхчувствительные реакции на

воспитателей и учителей дома и в школе, склонность к побегам, ежегодная

травма переезда из идиллической жизни в имении в шумный и суетный город, сосредоточенность на одиночных занятиях, ярко выраженный индивидуализм

и отвращение ко всякой «артельности», безошибочное чутьё на самомалей-шую фальшь и пошлость, навязчивые идеи, страхи и ночные кошмары.

«Воображение, – отмечает Бойд, – не способно плодоносить в вакууме: он

[Набоков] отлично знал, как извлекать экстраполяции из своей собственной личности».1 Бойд имеет ввиду, что, наделяя этими экстраполяциями «столь странные

характеры» своих героев, он, тем самым, благодаря «освобождающей силе созна-1 ББ-РГ. С. 13.

149

ния», от них дистанцировался, и «сам оставался абсолютно нормальным» человеком».2

Но не только экстраполяции и механизм творческого переосмысления

своих врождённых личностных качеств помогли Набокову, при его невероятном воображении и пограничной с аутизмом чувствительностью, стать и

остаться «нормальным» человеком. В «Лужине», в описании прискорбной па-ры родителей героя, губительной для его таланта и его здоровья, и даже – самой его жизни, подспудно, подразумеваемо содержится (отметим ещё раз) бесконечная благодарность автора своим родителям, так любившим и так по-нимавшим его. «Я был трудный, своенравный ребёнок» – за этим «политкор-ректным» определением стоит «попустительский» подвиг всегдашней родительской поддержки, оставившей по себе память о «счастливейшем» детстве и

предоставившей полный простор развитию природного дара.