e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

его произведений, отметим, однако, что на самом деле это, разумеется, не так.

Более того, поскольку «губители свободы выдрали целые пуки страниц из

прошлого», а правдивый летописец эмиграции пока ещё о себе не заявил, –

ему самому, автору романа, не без раздражения, но пришлось, пренебрегая

своими же декларациями, объяснять американскому читателю «притязания

истории», отражённые в этом романе: что действие его происходит в 1924 –

1925 годах в Берлине, что Ленин умер, но его «тиранический режим продолжает здравствовать» (это, кстати, никак не сообразуется с приведённым выше

заявлением, что героями романа могли бы быть, равным образом, например, норвежцы в Неаполе, поскольку они, как таковые, и в Италии – не апатриды, а

граждане своей страны, и в любой момент вольны вернуться на родину, не

опасаясь застать там «тиранический режим»). Практичным американским читателям сообщается, что в эти годы двадцать немецких марок стоят чуть

меньше пяти долларов, что среди русских эмигрантов есть «люди самых разных состояний, от нищих до преуспевающих коммерсантов». И далее по списку, поимённо, даются социальные характеристики всех основных персонажей, в том числе и трёх представителей «разнообразной русской интеллигенции», среди которых «и сам повествователь, ни к какому классу не относимый».

Русские интеллигенты – люди по определению рефлексирующие. Эми-грация рефлексии не убавляет – напротив: социальная адаптация и ностальгия

её усугубляют. Остальное зависит от индивидуальной эмоциональной природы, каковая у героя, по-видимому, сверхчувствительна. Его «Я» подвергается

множественной атаке разнородных факторов и дробится на ряд взаимоисклю-чающих ипостасей, которые автор определяет как «мир душерастворения, где

бедный Смуров существует лишь постольку, поскольку он отражается в со-1 Там же.

2 Там же. С. 195, 197.

152

знании других людей, которые, в свою очередь, пребывают в том же странном, зеркальном состоянии, что и он».3

Если это и выглядит в тексте предисловия как подсказка автора, дающая

итоговую картину этого своеобразного мира, – верить ей нельзя, так как она

отражает отнюдь не конечный результат, а всего лишь описание процесса, и то –

частичное, так как тот «обставленный зеркалами ад», через который проходит

герой, отражает восприятие его личности не только другими персонажами, но

и им самим, а также автором. Сам процесс «душерастворения» отслежен с го-ловокружительным воображением и психологической достоверностью такой

силы и настолько поглощает внимание читателя, что он, как и герой (но не автор!), не чувствует подспудной инкубации мощнейшего взрыва, вдруг, в последнем абзаце романа, преподносящего парадоксальный сюрприз.

Та самая оголённая зрячесть, которая была препятствием к счастью, внезапно объявляет себя его организатором, – и бунтом самоутверждения сметает

на своём пути миражи саморастворения в галерее кривых зеркал. Оказалось, что «единственное счастье в мире – это наблюдать, соглядатайствовать, во все

глаза смотреть на себя, на других, не делать никаких выводов, просто глазеть».1

Выводы, однако, тут же и делаются. Прямо-таки на глазах какофония распада

идентичности преобразуется в иерархическую полифонию, и из рассыпанного, как будто бы, калейдоскопа собирается новый-старый рисунок, в котором легко

угадывается никуда, оказывается, не девшийся, устойчивый, по-видимому, эпицентр интеллигентной творческой личности – «того замечательного, что есть во

мне, – моей фантазии, моей эрудиции, моего литературного дара…».2 Да, ещё

«никто не знает, не ценит» этих главных качеств главного героя, но они ясно им

осознаются. Да, Смуров признаётся себе, что он «пошловат, подловат», но ведь

он так молод и умеет видеть себя – и так проницателен и самокритичен. И он

готов отстаивать себя: «Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим».

Растворение героя в хороводе зеркал – кривых и не очень, чьих-то и своих –

в конечном итоге, так и не состоялось. И не в осадок выпало, а, возмутившись и

вскипев, восстало подлинное, глубинное, неустранимое «Я». Произошло превращение: Смуров изменил себя, не изменив себе. Он переосмыслил свою вечно бодрствующую зрячесть как данный ему – на счастье – Дар. Ему приходится – «так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные» – об

этом что есть силы кричать, но этот крик – жизнеспособного новорожденного.

Теперь, когда мы узнали, что рамки романа обозначены криками души

героя – криком отчаяния на старте и криком счастья (девятикратным!) на фи-3 Там же. С. 197.

1 Там же. С. 250.

2 Там же.

153

нише, – попробуем, после первого прочтения, пройти эту дистанцию, отслеживая, по возможности, причины и симптомы этой метаморфозы. Ибо автор, проводя Смурова через череду образов, достойных изобретательности Протея, сам-то как в воду смотрит, но нам, как и в случае с Лужиным, диагноза не