e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Двух героев, Драйера и Лужина, Набоков не только наградил своими качествами, не только описал эти качества в присущей ему, изощрённой художественной форме, – он их тщательно, как бабочек под микроскопом, изучил и

расставил по своим местам. Если даже для деликатного, тактичного, точечного

(но исключительно впечатляющего) описания двухдневной болезни Марты

Набоков счёл необходимым визит к врачу-специалисту, то каких поисков, времени и труда стоило ему составить столь полную, подробную картину проявлений синдрома саванта, который он не называет, но описывает в развитии, во

всех нюансах и на протяжении всего романа. «Лужин», – это история болезни, безукоризненно изложенная даже с точки зрения сегодняшнего дня, а ведь роман сочинялся без малого столетие назад. Сколько на исследовательские цели

ушло сил – осталось известно одному автору, но, видимо, была в этом необходимость.

По результатам: Набоков со знанием дела развёл, разъял диптих. Драйер –

недолёт, недовоплощение подлинного Творца. Лужин – перелёт, уход в безумие и гибель. Истинный, подлинный Творец – где-то между ними. Они – по-граничные столбы, между которыми находится шкала, территория поиска. Она

подлежит тщательному и осторожному прохождению, желательно с миноиска-телем – могут встретиться и другие ущербные факторы на пути к искомому

образу настоящего, зрелого «антропоморфного божества», достойного создавать и контролировать своих «рабов на галерах». Кроме того – и это тоже обя-зательное условие – он должен быть счастлив. Рядом с ним необходима пони-мающая его и под стать ему любящая и верная женщина. Злокозненная Марта

и жалостливая, но недалёкая жена Лужина, по разным причинам, но обе для

этой роли непригодны.

Поиск будет продолжен…

2 Там же.

150

«СОГЛЯДАТАЙ»: ОТЧАЯННОЕ СЧАСТЬЕ

РЕФЛЕКСИРУЮЩЕГО «Я»

Если Драйер не успел, во всяком случае, в пределах отведённого ему романного времени, состояться как «художник Божией милостью» и не стал по-настоящему счастлив, то в этом повинны его близорукое зрение и недостаточная способность к рефлексии.

Герой «Соглядатая» (1930), напротив, с самого начала, с третьей страницы, буквально вопиёт, что счастье его невозможно как раз из-за постоянной, неотвязной рефлексии: «В самом деле: человеку, чтобы счастливо существовать, нужно хоть час в день, хоть десять минут существовать машинально. Я

же, всегда обнажённый, всегда зрячий, даже во сне не переставал наблюдать за

собой, ничего в своём бытии не понимая, шалея от мысли, что не могу забыться, и завидуя всем тем простым людям – чиновникам, революционерам, лавоч-никам, – которые уверенно и сосредоточенно делают своё маленькое дело. У

меня же оболочки не было».1

В переводе этого романа на английский автор назвал его «The Eye» – т.е.

«Глаз», что на слух звучит так же, как «I» – «Я», – «с намеренной игрой», по

замечанию Г. Барабтарло.2 Намерение Набокова в данном случае очевидно: дать

понять читателю, что сущность этого персонажа, главное содержание его «Я» –

некий постоянный, недремлющий в нём «глаз». Упоминание же об «обнажённо-сти» и отсутствии «оболочки» наводит на подозрение, что здесь замешана и метафизика автора, согласно которой некое освобождённое от оболочки бренного

тела «Всевидящее око» – состояние, предположительно, человеческим воображением допустимое как продолжение существования сознания в потустороннем

мире; однако в посюсторонней действительности, при непомерных попытках

себе это как-то представить, человек рискует потерять ориентацию в окружающей реальности и собственном «Я», – вплоть до полной потери рассудка.

В диапазоне между ограниченным полем зрения Драйера и оголённой, нараспашку, и, главное, совершенно неуправляемой зрячестью героя «Соглядатая» – где-то здесь следует искать меру, необходимую, но и достаточную, искомому Набоковым образу адекватной модели Творца. И на этот раз, потре-нировавшись на нейтральном, «немецком» материале «КДВ», он снова, соску-1 Набоков В. Соглядатай. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. СПб., 2010. С. 201.

2 В. Набоков. Соглядатай. Предисловие автора к американскому изданию. Там же: С. 195.

Сн. 1.

151

чившись, возвращается: «Население этой книги – любимые персонажи моей

литературной юности: русские изгнанники, обитающие в Берлине, Париже или

Лондоне. Они, разумеется, вполне могли бы быть норвежцами в Неаполе или

амбрасьянцами в Амбридже: меня никогда не занимали социальные вопросы; я просто пользовался материалом, который оказывался под рукой».1 Ещё дважды в трёхстраничном «Предисловии автора к американскому изданию»

Набоков прокламирует позицию своего равнодушия к общественной жизни и к

«притязаниям истории», настаивая, что его книги отличает «полное и благо-словенное отсутствие всякого общественного значения».2

Оставив в стороне мотивы, побуждавшие писателя столь решительно от-межёвываться от какой бы то ни было социально-политической значимости