e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

называет. Следует также учесть, что мы читаем роман-воспоминание, оглядку

прорвавшего финишную ленточку – на себя же, едва не погибшего на старте.

«Странное воспоминание… Даже теперь, когда многое изменилось...» – легко

пропустить, не обратить внимания на это, сделанное как бы мимоходом, для

себя, замечание, а между тем речь идёт о том самом роковом событии в жизни

героя – встрече его с Кашмариным, когда «обрушилась … целая стена моей

жизни».1

«С этой дамой, с этой Матильдой, я познакомился в мою первую берлин-скую осень», – так, с места в карьер, начинает Набоков свой роман. Намеренно

пренебрегая удобством читателя, он не препоручает герою каких-либо верительных грамот – знакомство с ним происходит «как в жизни», постепенно, толчками, по тем или иным, в основном косвенным признакам. Б. Аверин

назвал такую поэтику «сверхреализмом».2

Но тем острее, вместе с «Я» «Соглядатая», мы переживаем застигнутый

нами как свидетелями момент его жизни – его только что устроили гувернёром

в русскую семью из Петербурга: «Я детей никогда не воспитывал, совершенно

не знал, о чём с детьми говорить, как держаться. Их было двое: мальчишки. Я

чувствовал в их присутствии унизительное стеснение».3 Эти дети «вели счёт»

папиросам своего попечителя, и их «ровное любопытство» и «ясный взгляд»

повергали его в такое состояние, что у него дрожали руки и он «ронял пепел

себе на колени», что так же прицельно отслеживалось тем же «ясным взглядом». К родителям этих детей (а таких детей у интеллигентных родителей не

бывает) захаживала часто в гости Матильда – «разбитная, полная, волоокая

дама». «И вот, поворачивая так и сяк моё плохонькое счастье, я дивлюсь, я жалею себя, я чувствую уныние и страх. В самом деле: человеку, чтобы счастливо существовать...» – и далее следует тот самый пассаж, в котором крик души: обнажённая зрячесть «Я» протагониста объявляется несовместимой с возможностью счастья.4 «И я был так одинок». Матильда, отмечает он, «конечно, бы-ла не в счёт». «Таким образом, – следует вывод, – всем своим беззащитным

бытием я служил заманчивой мишенью для несчастья».5

1 Там же. С. 203.

2 Аверин Б. Дар Мнемозины. С. 277.

3 Набоков В. Соглядатай. С. 199.

4 Там же. С. 201.

5 Там же. С. 201-202.

154

Что и говорить – счастье у нашего героя действительно «плохонькое», и

опасения его, как очень скоро выяснится, обоснованы. Однако причиной тому –

не только и даже не столько исключительно тонкие рецепторы его рефлексирующего «Я», а те самые «притязания истории», которые его автор, писатель

Набоков, всю жизнь – воинственно и попеременно – то игнорировал, то трети-ровал, а то и яростно обличал. Ведь очевидно, что не будь революции и эмиграции, то есть «притязаний истории», жил бы себе герой в Петербурге, дома, с родителями, учился бы дальше в университете, имел бы сокурсников, приятелей, свой круг, и вряд ли нуждался бы в занятиях репетиторством; а если бы

даже нуждался, то нашёл бы себе что-нибудь получше, чем семью откровенных торгашей. В Берлине же он под тройным прессом: чужой страны, русской, но чуждой среды и личного одиночества. Немудрено, что, возвращаясь под

утро «через пустыню города» от случайной в его жизни женщины, он «воображал человека, потерявшего рассудок, оттого что он начал бы явственно

ощущать движение земного шара».1

Автор, в предисловии утверждающий, что его «никогда не занимали социальные вопросы», тем не менее наделяет своего повествователя подозрительно точным диагностическим «оком»: «беззащитное бытие», полагает он, сделало его «мишенью для несчастья. Оно и приняло приглашение».2 Грамот-ность такого вывода подтвердил бы любой социолог. Несчастье явилось в облике Кашмарина, ревнивого мужа Матильды. Уже по тому, чем в это время

занимал своих подопечных молодой гувернёр, можно понять, насколько он

неуместен и беспомощен в этом доме. Этим мальчишкам, у которых было

«странное, недетское тяготение к экономности, гнусная какая-то хозяйствен-ность», он, не смея в сумерках включить свет, «спотыкавшимся голосом» читал «Роман с контрабасом», «тщетно пытаясь их развеселить и чувствуя стыд

за себя и за бедного автора». «Нежно улыбаясь прерванной строке» – таким он

увиделся читателю, только когда мальчишки побежали к зазвонившему теле-фону.3 Герой, таким образом, ещё до появления Кашмарина чувствует себя

здесь явно не в своей тарелке или, на языке социологов, – в маргинальной ситуации. Ему совершенно чужда и противопоказана атмосфера этой семьи, это

не его круг, он вынужденно, по обстоятельствам, с трудом терпит навязанную

ему роль.

Что же будет, когда на него обрушится тяжёлая трость Кашмарина?

«Тогда-то обрушилась, совершенно беззвучно – как на экране – целая

стена моей жизни. Я понял, что сейчас случится нечто потрясающее, но на ли-це у меня, несомненно, была улыбка, и, кажется, угодливая, и моя рука, кото-1 Там же. С. 201.

2 Там же. С. 202.

3 Там же. С. 203.

155