e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Вера в призрачность моего существования давала мне право на некоторые развлечения».1 То есть «Я» героя, укрывшись в безопасном инобытии, оставляет

реальной действительности своего представителя, делегируя ему «право на некоторые развлечения», – как мы убедимся, с весьма широким простором для

маневра. Так подводится итог прошлому и намечается стратегия поиска новой

идентичности взамен прежней, погибшей под ударами трости Кашмарина.

Стратегия, отметим, выстраданная и тем самым в значительной мере оправданная: оборонительная стена иномирия – необходимый тыл, из которого тем сме-лее можно производить разведку боем, не слишком опасаясь просчётов и неудач.

Тутошний, земной представитель «Я» героя – это уже совсем не тот робкий, с тепличными интеллигентскими понятиями юноша, у которого от «ясно-3 Там же. С. 209.

1 Там же. С. 211.

159

го взгляда» не по возрасту практичных детей дрожали руки. И здесь Набоков –

вдруг, неожиданно, и даже как-то искусственно, – куском коллажа, – вводит

раскавыченную цитату из собственного публицистического опуса «On Generalities» (1926): «Глупо искать закона, ещё глупее его найти… К счастью, закона

никакого нет…». И далее: излюбленные его сентенции о богине Клио и «дуре-истории», о роли случая и «ветвистости» жизни.2 С нового же абзаца: «Все эти

простые мысли – о зыбкости жизни – приходят мне на ум...» – оказывается, дерзкие и дорогие автору собственные философские обобщения он не пожалел

передарить преображённой ипостаси героя, полагая его, по-видимому, достойным этого (большая честь!), и тем самым поднимая его рейтинг и в глазах читателя. И это не пустое философствование: герой призывает читателя видеть

во всём его последующем рассказе лишь один из многих возможных вариантов его приключений: «…было так, а могло бы быть иначе». Вторя его логике, позволим себе вольность, добавим от себя: будь на месте Вани, девушки, в которую он влюбился, какая-нибудь другая – может быть, не с такими красивы-ми, но лучше видящими глазами – и состоялось бы его счастье: «У Вани глаза

были … несколько близоруки, точно их красота делала их не совсем пригод-ными для употребления».1

Дом, в который переехал наш герой, предоставляет ему человеческую среду, несколько более подходящую, чем раньше. Он и здесь будет, что называется, на обочине, он не войдёт органически в группу новых своих знакомых, но это

всё-таки не так демонстративно, как в семье, где он был гувернёром. «Надо

мной, в верхнем, надстроенном, этаже жили русские. Познакомил меня с ними

Вайншток... Ваню я отметил сразу, и сразу почувствовал сердцебиение...» – и

далее, представляя по очереди членов этой семьи и бывавших у них гостей, он

называет некоего Смурова, который – при втором чтении ни для кого не секрет

– это он сам. Отчуждённый от самого себя рассказчик переходит к самоописа-нию в третьем лице. Зазор между «Я» и Смуровым – призраком и его посмерт-ным воображением – даёт первому право не только на наблюдение, но и на «некоторые развлечения», и это, как мы увидим, поначалу развлечение Пигмалиона.

Первое «развлечение», которое позволяет себе «Я»-призрак: вместо круглой спины избиваемого на полу прежнего «Я» – гордо выгнутая грудь романтического героя Смурова. Действие приравнивается противодействию – чтобы

разогнуть, надо перегнуть. И воображение Пигмалиона-призрака не смогло

удержаться в принятых рамках образов подобных героев: приятной наружности –

у него бледное, тонкое лицо, умения прекрасно держаться, некоторого налёта

тайны, следов печали и опыта, спокойной, немного грустной улыбки, умения

2 Там же. С. 211-212.

1 Там же. С. 213.

160

говорить мало, но умно и уместно, – словом, всех тех черт, которых, казалось

бы, было достаточно, чтобы «он не мог сразу же не понравиться Ване, – именно этой благородной, загадочной скромностью, бледностью лба и узостью

рук… Кое-что … должно было непременно открыть чуткому наблюдателю, что Смуров принадлежит к лучшему петербургскому обществу».2

Творящее Смурова воображение на этом не останавливается. Слишком

тесным, неприменимым оказался в условиях эмиграции корсет понятий «лучшего петербургского общества» – в нём невозможно дышать, шнуровка режет.

Достойное противопоставление «круглой спине на полу» (что запомнилось со

«стеклянной ясностью»!) – это «музыкальное наслаждение в жужжании пуль –

или когда летишь карьером в атаку…». Вот теперь: «Да, очевидно, он – бывший офицер, смельчак, партнёр смерти, и только из скромности ничего не говорит о своих приключениях».3 Только так, противовесом разгулявшегося вовсю воображения, можно взять реванш за поруганную Кашмариным честь. И

как будто бы специально дразня «стеклянную ясность» памяти героя об этом

инциденте, тут же, вслед за его похвальбой о сладости жужжания пуль, следует рассказ Романа Богдановича о его «хорошем знакомом» Кашмарине, который «одного француза избил до полусмерти – из ревности». Бравада Смурова с

небрежной лихостью перемахивает и через это испытание: «Неужели избил? –