e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

прервал Смуров с улыбкой. – Вот это здорово, люблю».1 Смуров безудержно

играет «образ молодого головореза, с железными нервами», и: «Он мне нравился, да, он мне нравился» – воображение его создателя пускается во все

тяжкие, потребность реабилитации после пережитого в прошлой жизни заводит его, похоже, рискованно далеко. Но пока: «Казалось, всё обстоит благополучно».2

До тех пор, пока так казалось, воображение «Я»-призрака, разогнавшись, тормозов не признавало – удары трости Кашмарина отзывались многократным

эхом и требовали всё новых доказательств компенсации нанесённого ущерба

посредством усиленного культивирования образа почти ницшеанского героя.

И когда представился случай, он появился – в захватывающем рассказе Смурова, адресованном, разумеется, Ване, – о том, как он спасся от смерти. Увы, Смуров был постыдно разоблачён Мухиным, женихом Вани, и хорошо ещё –

не в её присутствии. Скучный, прозаический Мухин заметил, что в Ялте вокзала нет, и рассказ, «чудесный мыльный пузырь, сизо-радужный», который не

мог не покорить Ваню, – «и вдруг нет его», лопнул. Мухину осталось невдомёк, зачем Смурову понадобилась эта «абракадабра», он неспособен оценить

2 Там же. С. 214-215.

3 Там же. С. 215.

1 Там же. С. 216.

2 Там же.

161

фантазию, изобретательность, искру таланта сочинителя (которому, по молодости, не так уж и грешно приврать, изо всех сил стараясь понравиться своей

избраннице).

Но Ваня, похоже, вполне пара Мухину – воображение Смурова напрасно

приписывает ей «возбуждение», вызванное его рассказом. Вдобавок, Смуров

не нашёл ничего лучшего, как попросить Мухина, чтобы это осталось между

ними. Всё пошло насмарку: пафос восстановления достоинства личности никак не контролируемым воображением потерпел поражение. Впрочем, та часть

героя, которая представляет его отрешённое «Я», вполне философски взирает

на жертву собственной неуёмной фантазии, лишь задаваясь вопросом:

«Неужто и вправду у Смурова нет загадки, и он просто мелкий враль, уже разоблачённый?».3 И он же сам себе отвечает: «Нет, загадка осталась». Она, оказывается, в том, что посредством столоверчения Азеф подсказал Вайнштоку, кем на самом деле является Смуров, что Вайншток, как он заверил Смурова, счёл за чушь, хотя и неестественно рассмеялся.

Параноидальные фантазии Вайнштока, что Смуров – áгент (с ударением на

первом слоге) советской разведки (а таких, действительно, было немало в то-гдашнем Берлине), послужили своеобразной анекдотической границей, поло-жившей прискорбный конец поискам идеального и пафосно-героического образа

Смурова. Поиск истинного Смурова придётся начать сначала, и на сей раз автор

не пожалел одолжить заигравшемуся «Я»-призраку свой научный опыт в лепидоптере: «Положение становилось любопытным. Я уже мог насчитать три варианта

Смурова, а подлинник оставался неизвестным. Так бывает в научной системати-ке».1 Автор, не без лукавства, предлагает на этот раз попробовать методологию, следуя которой энтомологи, не находя описанной когда-то Линнеем бабочки, «в

похвальном стремлении к точности» констатировали лишь множество её разно-видностей. «Где тип, где подлинник, где первообраз? И вот наконец проницатель-ный энтомолог приводит в продуманном труде весь список названных форм и

принимает за тип двухсотлетний, выцветший, скандинавский экземпляр, пойман-ный Линнеем, и этой условностью всё как будто (курсив мой – Э.Г.) улажено».

Это «как будто» загодя отдаёт сомнительной ценностью всего предприятия.

Во всяком случае, в отличие от волюнтариста Пигмалиона, заносчивого

своего Смурова не удержавшего на эфемерном пьедестале залихватской лжи,

«Я»-энтомолог претендует на объективность серьёзного исследователя: «Вот

так и я решил докопаться до сущности Смурова... Я начинал этой игрой увлекаться. Сам я относился к Смурову спокойно. Некоторая пристрастность, которая была вначале, уже сменялась просто любопытством. Зато я познал новое

для меня волнение … я смотрел на Смурова без эстетических содроганий, но

3 Там же. С. 224.

1 Там же. С. 224.

162

зато находил острейшее ощущение в той систематизации смуровских личин, которую я беспечно предпринял».2

Таким образом, в отличие от первого раунда игры воображения, когда «Я»-

Пигмалион поощрял создание героико-романтического образа Смурова, симпа-тизировал ему и позволил, не разбирая средств, забыться, а затем – из-за лжи

сорваться с самой вершины, теперь «Я»-энтомолог настроен на объективный

анализ и отмежёвывается от аксиологического, оценочного подхода и этической

ответственности за поведение Смурова. Смуров теперь – бабочка под микроскопом исследователя и отражение в чужих зеркалах.

Первое зеркало было предложено сестре Вани, Евгении Евгеньевне.