Ecce homo[рассказы]

Она поднимает с пола и, неслышно ступая, выносит заснувших поросят, возвращается, включает ночник, прячет прямоугольное лицо ночи под тотчас задышавшей тюлевой вуалью, садится на край постели, стряхивает с белой простыни ресничку — всё это с мечтательным выражением глаз. Медленно гладит мне левую руку от запястья до плеча и обратно, вдруг озаряется радостной улыбкой, и я слушаю историю про играющего с мопсиками одинокого короля: миндалевый прищур, белоснежный, как лепестки лилии, воротничок, польская шапка, рубиновые пуговицы широкоплечего камзола да орден Святого Духа на тёмно–изумрудной ленте. Король проносится по полю Жарнака, его конь в сумасшедшем беге пронзает Европу, цокает по брусчатке Бетизи, высекает искры на Сен — Марко, вороной грудью взрезает краковские сугробы. Мамин голос прядёт свою пряжу, останавливается, распускает нить и снова принимается за работу. Тюлевый парус наполняется ветром. Гора напротив плавно трогается с места, и, всё ещё силясь ухватиться за удаляющийся от меня мамин камертон, я погружаюсь туда, где из–под пахнущей миррой и мёдом кисеи голубого тумана слышится задорное похрюкивание, где копыта трагелафов из весёлой папиной книжки роют влажную тропинку, теряющуюся меж сосновых ветвей, откуда мне улыбаются высоколобые конские морды. Я бросаюсь к ним. Корабельные мачты шумят своими хвойными кронами. Чаща потягивается, в блаженной неге зевает и проглатывает меня: А! А–а–а-а-а! Ещё немножко! Ещё!.. Взревев по–ослиному, оконная рама захлопывается, выпускает когти, крепко–накрепко впивается в подоконник, но с улицы всё равно слышатся истошные вопли: «Nick le Pen! Vive la République! Á mort facho raciste! Vive la démocratie!».

Закрыв окно, моя правнучка продолжает подметать пол, но её негритянские губы не перестают шептать: «Mort a la France!». Наконец она ставит метлу в угол, задирает прозрачную рубашку, оправляет цветастый лифчик, подтягивает до пупа синюю юбку так, чтобы вышитый золотом длинноусый сталинский портрет оказался на самом заду, сверяется с часами, ненавидяще смотрит на меня и выбегает из комнаты.

«У–у–у-у–у–у!», — перекрикивает толпа рваные гудки автомобилей и гугнивого истерика с мегафоном. По площади Республики освещённый желчью прожекторов многорукий монстр проносит красные плакаты. «Ник — Ник-Ник — Леп-Леп — Леп-Мор — Мор-Мор — Фра-Фра — Фра», — нестройно скандируют тысячи глоток. Из чудовищного брюха слышится урчание «Марсельезы». Исполинские тени бегемотов и левиафанов дрожат на стене спальни. Чей–то невидимый кулак нещадно сжимает мне сердце, и тупая, нечеловеческая боль захлёстывает меня. Вся в испарине, я изгибаюсь по–кошачьи и что есть силы дёргаю шнур звонка в форме раскрытой пасти змеи, чей хвост тотчас отзывается в коридоре металлическими погремушками, напоминающими лягушачий хор: «Брекекекекс — квак — квак — брекекекекс — квак — квак». Ещё. Ещё раз. И лишь когда квартира переполняется кваканьем, в комнату боком входит моя внучка — необъятных габаритов мулатка в жёлтом суданском платье до щиколоток, с огромными ушами, парой неспокойных подбородков и «птичьим гнездом» на макушке. Громыхая дюжиной золотых браслетов, она хватает мою всю в изумрудных прожилках руку, в поисках бешеного пульса сжимает запястье своей потной пегой ладонью, с гадливостью смотрит на меня, и в её выпученных мавританских глазах можно прочитать единственное слово — наследство.

В изнеможении я отворачиваюсь к стене. Внутри уже нет ни страха, ни ненависти, ни отчаяния — только пустота да жуткая боль, разрывающая мою грудь на части.