Écrits

Это избавляет от парадокса, который представляет собой концепциябессознательного, если она связана с индивидуальной реальностью. Ибо сводить это понятие к бессознательным тенденциям - значит разрешать парадокс, лишь игнорируя опыт, который ясно показывает, что бессознательное участвует в функциях идеи и даже мысли - на чем явно настаивал Фрейд, когда, не в силах избежать соединения противоположных терминов в термине "бессознательная мысль", он наделил его сакраментальным призывом:sit venia verbo. В любом случае мы подчиняемся ему, перекладывая вину, в сущности, на verbum, но на тот verbum, который реализуется в дискурсе, переходящем из уст в уста - как спрятанный предмет в "охоте за тапочками", - чтобы придать действию субъекта, получающего его сообщение, смысл, который делает это действие актом его истории и наделяет его истиной.

Поэтому возражение, выдвигаемое против понятия бессознательной мысли как противоречия в терминах психологии, неадекватно обоснованной в своей логике, рушится при столкновении с самим различием психоаналитической области, в той мере, в какой эта область раскрывает реальность дискурса в его автономии. И "eppur si muove!" психоаналитика имеет тот же эффект, что и у Галилея; эффект не фактического опыта, а экспериментального мышления.

Бессознательное - это та глава моей истории, которая отмечена пробелом или занята ложью: это глава, подвергнутая цензуре. Но истина может быть открыта заново; обычно она уже записана в другом месте. А именно:

- в памятниках: это мое тело. Иными словами, истерическое ядро невроза, в котором истерический симптом раскрывает структуру языка и расшифровывается как надпись, которая, будучи восстановленной, может быть без серьезных потерь уничтожена;

- в архивных документах: это мои детские воспоминания, такие же непроницаемые, как и документы, когда я не знаю их происхождения;

- в семантической эволюции: это соответствует запасу слов и примет моего собственного словарного запаса, как и моему стилю жизни и характеру;

- И в традициях, и даже в легендах, которые в героизированном виде несут в себе мою историю;

и, наконец, в следах, которые неизбежно сохраняются в результате искажений, вызванных связью прелюбодейной главы с окружающими ее главами, и смысл которых будет восстановлен в ходе моей экзегезы

Студент, у которого возникнет мысль, что читать Фрейда, чтобы понять Фрейда, предпочтительнее, чем читать мистера Фенихеля, - мысль достаточно редкая, правда, для того, чтобы мое преподавание было вынуждено заниматься ее рекомендацией, - как только он приступит к работе, поймет, что в том, что я только что сказал, так мало оригинальности, даже в его энергичности, что в нем нет ни одной метафоры, которая в работах Фрейда не повторялась бы с частотой лейтмотива, в котором раскрывается сама ткань работы.

С тех пор в каждый момент своей практики ему будет легче осознать тот факт, что эти метафоры, как и отрицание, чье удвоение его отменяет, теряют свое метафорическое измерение, и он поймет, что это так, потому что он действует в соответствующей области метафоры, которая является просто синонимом символического смещения, введенного в игру в симптоме.

После этого ему будет легче составить мнение о воображаемом перемещении, которым мотивированы работы г-на Фенихеля, оценив разницу в последовательности и технической эффективности между обращением к якобы органичным стадиям индивидуального развития и исследованием конкретных событий истории субъекта. Эта разница как раз и отделяет подлинное историческое исследование от так называемых законов истории, о которых можно сказать, что каждая эпоха находит своего философа, который распределяет их в соответствии с преобладающими на тот момент ценностями.

Это не значит, что различные смыслы, обнаруживаемые в общем шествии истории по пути от Боссюэ (Жак-Бенинь) до Тойнби (Арнольд) и пробиваемые зданиями Огюста Конта и Карла Маркса, ничего не значат. Все прекрасно понимают, что они мало что значат для направления исследований недавнего прошлого, равно как и для обоснованных предположений о событиях завтрашнего дня. Кроме того, они достаточно скромны, чтобы отложить свою уверенность до послезавтра, и не слишком ханжески, чтобы допустить ретушь, позволяющую предсказывать то, что произошло вчера.

Если для научногопрогрессаих роль слишком мала, то интерес к ним заключается в другом: в их весьма значительной роли идеалов. Именно это побуждает меня провести различие между тем, что можно назвать первичными и вторичными функциями историзации.

Ведь если сказать о психоанализе или истории, что, рассматриваемые как науки, они обе являются науками о конкретном, это не значит, что факты, с которыми они имеют дело, чисто случайны или просто выдуманы, и что их конечная ценность сводится к грубому аспекту травмы.

События зарождаются в первичной историзации. Иными словами, история уже производит себя на сцене, где она будет разыграна, как только будет записана, как внутри субъекта, так и вне его.