Эд и Шут знает кто

– Нет, доставка пиццы!.. Кончай прикалываться!.. Короче, приходи, если и правда не бухой!.. Всё, конец связи!

– Слушай, друг, – обратился я к провожатому. – Ты случаем не в курсе, есть ли тут продовольственный магазин?

– Я пы-провожу, – уверенно закивал мой спутник. – Их, вы-вообще, ды-два. Но… Но я знаю, кы-какой ты-тебе нужен. Я сам… ты-туда… направляюсь.

– И откуда знаешь?

– Я пы-почти сы-слепой, но не гы-глухой. Я… Я… узнал гы-голос Ты-таньки.

– Ну, ладно. Веди, стало быть.

Однако вопрос – кому кого вести!

* * *

Каждый месяц бедолага-художник посвящал целый день тому, чтобы доковылять до многоэтажки, где размещалось почтовое отделение, с боем получить свои законные крохи, затем почти доползти до магазинчика, а к вечеру отпраздновать удачно завершившийся месяц жизни. В прочие же дни, после того, как заканчивались деньги, он перебивался по мере своих способностей.

– Хы-хорошо ещё мы-мама не дожила до этакой ны-нищеты.

Дело в том, что он ухаживал за бесчувственной матерью более десяти лет. Ежедневно стирал бельё в корыте. И, наверное, как и я, мечтал о стиральной машине.

И признался, что был женат. Но почему ему пришлось расстаться с женой и ребёнком, я уже не стал спрашивать.

* * *

В магазинчике я столкнулся ещё с одним недоумением. Оказывается там ни сном ни духом не знали о существовании деда. Причём меня признали и даже обрадовали, что я у них там чуть ли не трудоустроен. На вопросы же мои про доброго директора Татьяну, лампочки да моющие средства жирная Танька за прилавком лишь грубо рассмеялась, сказав, что такая добрая она там одна, что всем остальным, включая меня, и вообще там не место, не преминув напомнить, что магазин продуктовый, и что милостыни она не подаёт.

И мне ничего не оставалось делать, как дождаться, когда художник отоварится и, видимо, по сложившейся уже привычке охотно обменяется с продавщицей парой-тройкой не слишком интеллигентных фраз по поводу качества и, особенно, цены приобретённого им у неё товара.

Вдогонку Танька швырнула в меня неизвестно как попавшим к ней моим документом, при этом с удовольствием высказав, похоже, накрепко сложившееся у неё мнение обо мне и моём собутыльнике.

Подобрав Трудовую книжку, я машинально засунул её во внутренний карман пиджака и нащупав остальные свои документы, помянул не лишённой благодарности мыслью злополучного Жорика.

* * *

Наконец мы добрались до полусгоревшего дома. В отличие от внешнего вида художника, его квартира на первом этаже выглядела весьма далёкой от совершенства по части чистоты, порядка и, что главное, нестерпимого запаха, по всей видимости, преобладающего там не только в его квартире. Вперемешку со множеством картин и всякого хлама, в ней повсеместно валялись пустые бутылки, засохшие остатки пищи и масса другого мусора.

Но не обратив особого внимания на беспорядок, я почти сразу увидел то, ради чего, наверное, меня и занесло в это жалкое жилище.

На стене, ни больше ни меньше, висел точный портрет Шу́та.

Глава тринадцатая

Художника звали Николаем. И ещё в те далёкие годы, когда жгли дома на его улице, он задался целью сам написать икону Николая Угодника и повесить у себя на стене. Он верил, что этим как-то сможет обезопасить себя и свою безнадёжно больную мать. Он был скромный малый, и замахнуться на написание образа Спасителя или, например, Богородицы ему не позволяла интеллигентская совесть. И разумеется не знал, что уважающие себя иконописцы порой испрашивают на это дело церковное благословение. О других же святых тоже мало чего успел тогда узнать, и как многие бывшие советские граждане, проникся особой любовью именно к этому, спокон веков почитаемому на Руси святому. В честь него и крещён был, о чём неоднократно говорила ему мать, когда могла ещё что-то говорить.

И вот однажды, вскоре после очередного такого пожара, проходил он мимо заброшенного завода. И повстречался ему дедок – бомж-не бомж, сразу и не разобрать. Одет был чисто, на вид опрятный, но как-то понятно стало нашему Николаю, что дед где-то там и обитал.