Эдельвейсы — не только цветы

Верил дед — не насовсем свои уходят. Не может такого быть, чтобы ни за понюх табаку всю Кубань отдали! Вернутся. Еще какие бои будут!.. Партизаны, как тогда, в гражданскую, появятся… Нет, без винтовки никак нельзя!

Старик обошел приземистую копну сена, опустился на корточки и затолкал винтовку под самое одонье.

Хотел было снова за грабли взяться, да какая там работа! Постояв, побрел домой, в Выселки.

5

По вкусу пришелся кабинет директора школы обер-лейтенанту Хардеру. Здесь все осталось, как было: стол, полка с книгами, кресло, обитое кожей, большое круглое зеркало. Обер-лейтенант развалился в кресле, дымя сигаретой. Переезд утомил его, хотелось отдохнуть, подумать о своем Нейсе, куда, как видно, не скоро придется вернуться.

На столе телефон, приемник с усеченной шкалой: на Москву при всем желании не настроишься. Да и зачем ему Москва? Доктор Геббельс был прав, предложив снабжать офицеров такими приемниками. Разные бывают офицеры.

Обер-лейтенант повернул ручку, и в комнату ворвался бравурный марш. Хардер заулыбался: она рядом с ним, его Германия! Но музыка оборвалась, и диктор заговорил о том, как идет продвижение войск фюрера на Кубани. Хардер выключил приемник. Надоело! В третий раз одно и то же. Да и врут эти господа из радио. Уж он-то знает, что делается здесь, на Кубани!

Пройдясь по комнате, Хардер остановился у зеркала. На него глянуло молодое, чисто выбритое лицо. Под прямым, удлиненным носом — светлые усики. Такие же волосы спадают на лоб к переносице. Губы тонкие, жесткие.

В дверь постучали.

— Bitte, — обернулся Хардер.

На пороге появился человек в сером костюме — плечистый, упитанный, с ничего не выражающим лицом.

— О-о, господин Квако́! — оживился обер-лейтенант.

— Так точно, герр капитан.

— Харашо. Очшень харашо! Но, господин Квако, я не есть гауптман… Господин Квако много служит немецки армия, а все путает знаки различия.

— Виноват, герр обер-лейтенант. Но для меня вы уже…

— Хо-о, — улыбнулся Хардер и предложил Квако сесть. Тот осторожно опустился на край стула, внимательно следя за каждым движением обер-лейтенанта. Кто знает, может, от Хардера зависит его будущее? Неизвестно, что там впереди, как сложатся обстоятельства.

— Ми позваль господин Квако на большой дела, — начал Хардер. — Ви будет говорить с сам господин Фохт, — и покосился на дверь смежной комнаты.

Квако проглотил улыбку, насторожился. Он, конечно, рад служить немцам, но хотел бы иметь дело с Хардером. Хардера он знает, с начала года вместе. Правда, тоже фрукт, но все-таки обходителен.

Дверь отворилась, и в комнату вошел полный лысый офицер. Он опустился в кресло, с которого успел подняться Хардер. Квако подвинул шефу свой стул. Налитое кровью лицо Фохта казалось неживой маской. На лбу, от лысины до переносицы, легла глубокая складка, словно кожа в этом месте была разрезана и наспех сшита. Проницательные глаза смотрели холодно.

Офицер, окинув Квако изучающим взглядом, заговорил на чистом русском языке:

— Я знаю, вы много сделали для германской армии. Я вижу в вас передового человека России, прекрасно понявшего ход времени. Скоро кончится война, и мы оценим ваши заслуги. Мы, немцы, всегда были и останемся великой нацией, способной вознаградить за добро. Но это будет потом, а теперь надо работать, надо воевать… — Фохт повернулся, и складка на лбу стала еще глубже.

— Запомните, вы больше не Квако… Вы понимаете меня?

— Так точно, понимаю.

— Вы — солдат… Русский солдат Зубов.

Квако хотел было сказать «понимаю», но Фохт поднял руку:

— Это надо выучить, как «Отче наш», — и бросил через стол старую, изрядно потрепанную красноармейскую книжку.

Квако поймал ее на лету, вытянул руки по швам.

Фохту не хотелось затягивать встречу: у него уйма дел. И он сразу приступил к главному.

Квако должен немедленно отправиться на перевал. По пути радировать о положении в горах: войскам фюрера надо знать, есть ли там большевики, где они, сколько…

— Но это не все. Это, так сказать, попутное, — продолжал он. — Вы пойдете дальше, в Сухуми. Судя по всему, город скоро будет взят нашими войсками… Нам нужно многое знать, — он посмотрел в упор немигающими глазами. — Понимаете, вы там жили. Это ваш город.

— Так точно, — отозвался Квако и подумал: «Все знает».

Помолчав, Фохт извлек из кармана лист бумаги, подал его Квако:

— Служба требует порядка. Или, как это по-русски: погуляли, пора и честь знать. Прошу!

Квако взял бумажку. Это была заранее подготовленная подписка. Таких подписок он еще никому не давал. Пугала последняя строка: «Трусость, отказ от выполнения задания влекут за собой расстрел». «Уйти бы отсюда», — с тоской подумал Квако.

Фохт встал, давая понять, что разговор окончен. Подавив волнение, агент взял ручку и кривым, пьяным почерком вывел: «Андрей Квако».

— Да, я хотел сказать, — принимая подписку, повернулся к нему Фохт. — На днях в Сухуми прибыл полк НКВД. Там легко провалиться. Мы не хотели бы потерять вас. Вы понимаете меня?

— Так точно, герр офицер!

— Все. Остальное с господином Хардером, — и, кивнув в сторону обер-лейтенанта, заключил: — Прошу помнить. До свидания!