Эдельвейсы — не только цветы

К вечеру добрались до рощи. Головеню уложили под деревом. Он с грустью поглядывал на раненую, обмотанную тряпкой ниже колена, ноющую ногу. Сквозь тряпку темным пятном проступала кровь. В роще можно было оставаться в крайнем случае до утра. Найдя труп своего солдата, немцы наверняка прочешут ее. «Надо бы убитого в кукурузу, — думал лейтенант. — Да где там! Даже автомат не успели взять… А Донцов совсем без оружия».

— Как же будем, Сергей Иванович, — заговорил Степан, впервые назвав командира по имени и отчеству.

Лейтенант поднял на него запавшие, полные мрачной решимости глаза:

— Вам уходить в горы.

— А вы?..

— Я не в счет. Отвоевался.

Пруидзе чуть не вскочил с места.

— Зачем так говорите… Вместе в горы пойдем, этих шакалов бить будем!

Головеня молчал.

— Что вы так задумались, Сергей Иванович? — подсел к нему ближе Донцов.

— Тяжела война… Крови много.

— Вылечитесь!

Говоря это, Донцов и сам не мог представить, где и как можно вылечить командира. Одно было ясно — не оставлять же его здесь.

Пруидзе поднялся, вскинул автомат на ремень:

— Глянем, что там, впереди, — и, согнувшись, скрылся в орешнике. Не мог он сидеть, ничего не делая.

— Может, воды попьете, — сказал Степан. — Сейчас сбегаю.

— Спасибо. За все спасибо, — лейтенант опустил голову на траву. Притих.

«И надо же такому случиться, — раздумывал он. — Лучше бы сразу в сердце…» Угнетала беспомощность: мало того, что стал обузой для товарищей, из-за него еще и в плен угодить можно. Его песня спета, а вот каково им, ребятам… И лишь где-то в глубине души тлела искра надежды: а может, все обойдется?

Донцов с тревогой вглядывался в побледневшее лицо лейтенанта: «Худо ему, тяжело. Много крови потерял, — размышлял он. — Хотя бы в руку, а то идти человеку нельзя. И куда мог деваться Пруидзе? В самом деле, прошло уже часа два, а его все нет и нет».

В роще быстро темнело. От реки тянуло прохладой. Холодно становилось и на душе солдата. А лейтенант молчал. Сквозь листву над головой кое-где просвечивали звезды. Со стороны гор, заволакивая небо, медленно наползали тяжелые черные тучи.

7

Спрятав винтовку, Матвей Митрич вскинул на плечо грабли и пошел домой. Он беспокоился за внучку: как она там одна? Дома хозяйство — полно работы: для коровы травы накосить, свинье корм задать… А тут еще эта напасть — оккупантов черт принес! «Ох, чует душа недоброе, — раздумывал он. — Дивчина хоть и ростом не взяла, а красавица первая. Пристанет какой гад — не отбиться: им, чужакам, закон не писан».

Дед ускорял шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Выселок пока не видно, они там, в садах, где в самую пору поспевают груши, яблоки, наливается соком слива мирабель. Повернул было в овраг, что тянется к хутору, как увидел машину, в кузове которой сидело и стояло десятка два солдат. «Так вот они, фашисты», — приостановился старик, разглядывая незваных гостей. Машина резко затормозила. Из кабины выскочил поджарый офицер в фуражке с высокой тульей — петух и только! У него острые серые глаза, тонкие губы. Махнул старику рукой — подойди ближе.

Подойти можно, а чего ж не подойти: он казак, не из трусливых.

Из кузова выпрыгнули двое солдат с автоматами. Обступили старика.

— Какой станица будьет? — коверкая русские слова, спросил офицер.

Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал на балку, в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.

— Называйца хутор Выселки?

— Так, — подтвердил Митрич.

— Гут. Горы знайт?

— Как не знать. С малолетства тут проживаем.

— О, старый хрен! — повеселел офицер и похлопал деда по плечу.

Потом вынул сигарету, прикурил и полез в кабину. Митрич хотел было идти, но солдаты преградили дорогу, показали на кузов: дескать, залезай, поедем.

— Никак не по пути, — начал отговариваться дед.

— Шнель! Шнель! — зашипел один из солдат.

Старик просил, утирался, но солдаты подтолкнули его к борту автомашины, подхватили на руки и со словами «айн, цвай» легко забросили деда в кузов. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, понеслась, взвивая пыль. Слева промелькнули верхушки тополей, соломенные крыши мазанок, а позади, на дороге, остались лежать никому не нужные грабли.

Проскочив мостик, машина свернула вправо, помчалась к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, не понимая, что немцы хотят с ним сделать. «Может, отвезут подальше и расстреляют?» И тут же успокаивал себя: а кой им толк от этого, что он, председатель колхоза или генерал?

На окраине станицы машина остановилась, и солдаты соскочили на землю. Став ногою на колесо, спустился и Митрич. Те же двое подхватили за локти, словно боясь, что он убежит, потянули в крайнюю хату, куда отправился тонкогубый фашист.

Старый пастух долго сидел в передней. Мимо него то и дело сновали гитлеровцы. Потом из комнаты выглянул тонкогубый и поманил к себе:

— Садись, — показал он на стул и потребовал назвать фамилию.

Дед ответил. Немец раскрыл желтую коробочку и предложил сигарету. Митрич замотал головою: дескать, не в коня корм. Достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.