Эдельвейсы — не только цветы

Зубов настороженно поглядывал по сторонам. Льдинка страха, скользнувшая по нервам, растаяла, но оставила неприятный след. В воображении продолжали мельтешить знакомые и вместе с тем чужие для него люди, которых он хотел бы увидеть мертвыми. А если эти люди, его бывшие сослуживцы, живы? Пусть не все, даже кто-то один… Не дай бог повариха Наталка!.. Вспомнился хутор и она — тугая, упругая, бьется в его руках…

«Нет, такая не простит, — будто шептал кто-то на ухо. — А Донцов простит?.. Что же делать? Как избавиться от беды?» — билась в душе зябкая мыслишка.

Зубов вошел в Орлиные скалы вместе с ротой, бойцы которой задержали его у большой поляны одновременно с парашютистами. У разросшегося можжевельника увидел бывшую кухню гарнизона. Над пепелищем давно потухшего костра по-прежнему стояли рогульки с перекладиной. На эту перекладину Егорка навешивал ведра с водой, а Наталка подсыпала потом в каждое ведро по горстке крупы.

Теперь кухня находилась чуть дальше, в кустах. Оттуда, из кустарника, над которым вился дымок, пахнуло таким запахом, что у Зубова потекли слюнки. Полагал — заведут, накормят, но конвоир приказал свернуть влево, подвел к землянке, вырытой под кручей, и, дернув за дверцу, попросил разрешения войти.

Изнутри отозвался глухой голос. Солдат подтолкнул задержанного:

— Заходь.

Чуть пригнувшись, Зубов шагнул вперед и оказался в тесной, полуподземной комнатке с одним оконцем, через которое пробивался густой, усеянный пылинками, сноп света.

Увидев военного, остановился, рассмотрел в его петлицах ярко-бордовые шпалы. Это и был первый — капитан Колнобокий, о котором отсюда, с гор, Зубов успел сообщить Хардеру. Но, давая радиограмму, он не знал командира батальона в лицо, иначе непременно описал бы его внешность, назвал имя и отчество: немецкая разведка весьма интересовалась такими деталями.

Комбат, сгорбившись, сидел на ящике из-под мин. На таком же ящике, поставленном на попа, лежала развернутая двухкилометровка. Конвойный ушел сразу. Из этого можно было понять, что капитан знал о задержанном, ждал его.

Солдат стоял, переминаясь с ноги на ногу. А комбат молчал. Но вот, прикрыв карту газетой, встал. Невысокий, узкоплечий. Спокойное, чуть тронутое морщинами лицо, косматые рыжие брови, усы… На широкой плоской лысине словно гусиный пух, подуй — и разлетится во все стороны.

Молчание командира батальона беспокоило, казалось, он оттягивал время, кого-то ждал… Кого? Конечно же, кого-то из бойцов гарнизона, а может, и самого Головеню.

Встревоженное воображение Зубова рисовало одну страшную картину за другой. Показалось, будто кто-то подошел к землянке, вот-вот откроет дверцу. По телу пробежал озноб, затем бросило в жар. На лбу выступил холодный пот.

Дверца, наконец, открылась, и в землянку вошел командир роты. Порылся в планшетке, подал комбату красноармейскую книжку Зубова. Что-то сказал, но комбат, будто не расслышал, не ответил. Потом заговорил о каменном скате, потребовал усилить наблюдение. По его мнению, оттуда можно ждать удара по тылам батальона, поэтому нельзя медлить, надо принять все меры…

Ротный ушел, а комбат все молчит, видать, обдумывает, с чего и как начать допрос, прицеливается. По тому, как складывает руки на животе, кивает головой, в нем все больше угадывается учитель или бухгалтер, а не кадровый военный. Это немного успокаивает Зубова.

Наконец комбат заговорил. Обратился он на «вы», и у Зубова словно гора с плеч свалилась. Капитан и на войне-то, видать, недавно, выкает, не огрубел еще, а это как раз и есть тот спасательный круг, за который надо ухватиться.

— Говорите, из сто двадцать первого? — переспросил комбат.

— Так точно.

— Вижу, досталось в боях. — Он посмотрел на полуистлевшую гимнастерку Зубова, на скрученные проволокой сапоги, и по лицу пробежала тень сострадания.

— Вдоволь, товарищ капитан. Всего пришлось повидать… Но мы, русские, привычные! Помню под Москвой пять суток в снегу лежал — головы поднять не мог. А ничего — выжил! Да и здесь, на юге, когда полк в окружение попал, досталось. Ни патронов у нас, ни хлеба, а вокруг фрицы. Но не допустили позора. Командир у нас геройский был. Собрал всех в лесочке и — на прорыв! Сам впереди с гранатой… Вырвались! Только он, майор Бурков, не дошел. Пуля прямо в висок… — Зубов заморгал ресницами, и глаза его повлажнели.

— Жалко командира?

— Жалко… Как родной был.

— Война с этим не считаемся. Ну, а потом, дальше как?..

— Потом новый командир пришел. Тоже майор. По фамилии Рябчиков. Ну и покатились мы назад, к Ростову. Рябчиков совсем не такой был: слова от него хорошего никто не слышал: все горлом брал… Так и до Кубани дошли. Огляделись, а полка почти нет: многие погибли, порастерялись. Раненые по станицам, по хуторам осели. Остался больше наш брат — бывалые, — кто на Хасане, на финской участвовал… — Зубов глубоко вздохнул.

— Биография, хоть книгу пиши, — заметил комбат.