Эдем

Я поспешил.

Весь эдем заткнулся – ни хоров, ни щебетанья, ни писка. В кустах, во всевозможнейших декоративных зарослях застыли, замерли, затаили дыхание со всех сторон сползшиеся, слетевшиеся, прискакавшие, притрусившие к лугу обитатели рая. Отовсюду, не мигая, словно бесчисленные теле– и фотокамеры, воззрились на угасающего царька бесчисленные глазенки, везде присутствовало во всей своей красе его величество любопытство.

Повторюсь: пожиратели зрелищ ничем не выдавали себя – лишь два особо глупых подслеповатых фазана, тряпками волоча хвосты, подобно репортерам «Таймс», отделились от невидимой массы зрителей и подобрались поближе.

Дед-младенец лежал возле красной астильбы: тихий, высохший, потусторонний. Он сжимал кулачки. Не стоит описывать кожу, скулы и всякое такое прочее. Умирание (как и рождение) – слишком жалкое зрелище.

Жизнь едва обозначилась в нем, показав свое недолгое теперь уже присутствие, когда раздались мои шаги. Что-то дернулось в садоводе, бороденка затрепетала.

Я прокашлялся и вот что сказал:

– Эй, ты слышишь меня, тюремщик?

Враг, конечно, все слышал – дело было за торжественной речью.

– Деспот, подлая тварь! – так я начал. – Примитивный прислужник чертовых наглых цветов, ничего, кроме своей мотыги не видевший, и ничего, кроме монотонных поливок и разведений роз и хризантем, не желающий знать. Ты упрямо губил мою жизнь, заперев здесь на веки вечные. Ничему ты так не радовался, как моему полному краху, ты ликовал от того, что я стал, в конце концов, придатком проклятого сада, ты лишил меня радостей, заставил пресмыкаться перед цветниками, превратил в тупого голого дикаря, и думаешь, что добился своего, оставляя здесь вместо себя?! Рад сообщить – твое дело проиграно, сволочь…

Тщедушный комок плоти, прах, готовый вот-вот рассыпаться, коричневатая мумия – он вздрогнул в ответ на мой спич (или только мне показалось?).

Подкрепленный вернувшейся ненавистью, я продолжал:

– Ты, конечно, меня отсюда не выпустишь! Прекрасно знаешь – стоит только открыться воротам: брошу все эти ведра и тяпки, сдеру с тебя твои штаны и рубаху – в чем-то надо бежать – и оставлю эту Бастилию вместе с ее астрами и рододендронами. Вот почему ты ни за что егоне отдашь. Что же, так и быть, когда навеки закроешь глаза, я поступлю с тобой по-христиански, я закопаю тебя, и не оставлю валяться падалью, хотя и надо было бы оставить!.. Я готов к пожизненному, я еще поскриплю какое-то время, но ты так же не можешь не чувствовать, старый гнусный подонок – твой клоповник все равно обречен, стоит только мне здесь подохнуть…

И я задохнулся, я захлебнулся слюнями – от страстей, от победно явившейся злобы, от ярости, от желания все высказать.

И здесь я увидел усмешку!

Да, господа – дракон усмехнулся.

Даже в судорогах, даже в агонии…

В момент истины, когда затряслась вся его тщедушная плоть, когда она принялась выгибаться и дергаться, когда заскребли по земле его ноги – губы деда нахально расплылись.

И распахнулась ладонь.

Мир взорвался в очах моих. Все мгновенно взлетело на воздух.

Ржавый дедушкин ключ, друзья!

Эпилог

Вы бы видели, как расхаживает юнец, как приценивается к астрозалису. Как мелькает среди роз и магнолий его баснословный по стоимости смокинг. Он туда и сюда мотается – любопытствует, что почем.

Спохватился, взглянув на свой «роллекс».

А затем побежал к воротам.

И вернулся:

– Эй, дедуля! Не выпустишь ли, так сказать, незваного гостя?!

Коса – возле яблони.

Точило – на пне.

Палка – рядом.

Кроме того, нетленные, также доставшиеся по наследству, штаны и рубаха.

Признаюсь вам, благодетели: ухмыльнулся я довольно гнусно… [84]