Эдик

Конфликт с учителями становился все острее, пока новый, подобный случайности поворот во многих смыслах спас Эдуарда и действительно изменил его:

«Директор школы был разумным и решил пуститься на необычный эксперимент. Он предложил мне стать пионервожатым у третьеклассников».

Для парня, вступившего в переходный возраст, идея смущающая. Но Эдуард согласился. Возможно, у него не было вариантов:

«Сам я был тогда в девятом классе. Мне нужно было научить ребят хорошему поведению. Я рассказал им, чего не разрешается делать: нельзя шляться по улицам без дела, шуметь, курить. Обучая их, я учился и сам. Порой я проводил с ними целый день: мы вместе катались на лыжах и ходили в театр. Самое забавное было то, что сам я не мог пойти с ними на представление, потому что мне не давали денег. Я приводил их в театр и поджидал их по окончании спектакля».

Запомнился и еще один эпизод. Однажды Эдуард с пионерами вместе катались на лыжах и пришли к обрыву. Один из пионеров, «маленький зловредный пакостник», по словам Эдуарда, вызвал своего вожатого на испытание храбрости: «Слабо тебе отсюда съехать вниз?»

Ну, кто из нас не попадал в подобную ситуацию?

Подстрекателей достаточно. И реакция подстрекаемого зачастую все та же: «Это мне, мне слабо?» А потом он бросается сломя голову вперед и ввязывается во что-нибудь дурацкое.

Эдуард тоже решил сделать именно так:

«Ничего не поделаешь. Пришлось. Кошмар! Вышло так, что я сломал одну лыжу. Но, пожалуй, самое интересное было то, что полкласса съехало вслед за мной с теми же последствиями».

Общая картина начала дополняться и пробуждающейся любовью:

«Мой энтузиазм в воспитании класса подогрела старшая пионервожатая школы (на этом посту могла быть только учительница), которая сказала, что поцелует меня, если мой класс станет самым примерным».

Валя знала, за какую ниточку дергать:

«В то время я ценил подобную награду выше всех Сталинских премий».

Даже в то время, хочется мне добавить.

Эдуард был вожатым в своем классе два года, и этот класс стал как конфетка. Но обещанную награду он не получил, потому что вожатая перешла в другую школу. Я нахожу в записях Эдуарда короткое предложение, которое констатирует в скобках: «Но мы с ней еще встретились». В более нежной атмосфере? — как звучат последние слова воспоминаний Казановы. Мое предположение он, однако, позднее весело отвергнет.

Более важным оказывается следующий вывод, к которому Эдуард сам пришел с годами:

«Очевидно именно эта возня с детьми сделала меня детским писателем».

Что еще Эдуард помнит о школе? Полученные им инструкции по воспитанию и то, что происходило, если эти инструкции советской морали соблюдались.

Ведь учителя подчеркивали своим ученикам, например, вот это: «Если только честно рассказать о плохом поведении школьных товарищей, это будет не донос, а воспитательный поступок».

Эдуард однажды поступил в соответствии с этим. В шестом или седьмом классе он наябедничал о дурных поступках ученика по фамилии Седов, о том, что тот хранит в парте спирт и стреляет из рогатки камнями в спину другим ученикам.

Седова наказали, но та же участь ждала теперь и Эдуарда. Во дворе законы школы уже не действовали — там господствовал свой, дворовый суд и своя практика: донос был доносом, и Седов имел таким образом полное право наказать Эдуарда по-своему.

Ситуация осложнялась тем, что вся семья Седова имела отношение к преступности.

Опять помогла случайность, даже две. Школа находилась во дворе дома Эдуарда, и путь до дому был коротким. Там он для начала был в безопасности. Но и дома он не мог оставаться до бесконечности.

Проблема разрешилась несколько неожиданным образом:

«Седов подкарауливал меня несколько дней. Но тогда меня спас другой уже почти полупреступник — Казаков. Он только крикнул Седову: «Успенского не трожь!» Это был непреложный приказ. А все из-за того, что я однажды неделю ходил к Казакову домой, когда он не появлялся в школе, беседовал с его матерью, уговаривал парня вернуться в класс и занимался с ним математикой».

6

Что, собственно, человек помнит о своем детстве, большие образы или мелкие детали? То, что действительно происходило, или же то, чего с возрастом хочется, и поэтому веришь, что оно и происходило? Об этом я часто спрашиваю себя, а теперь о том же следует спросить Эдуарда, а также его близких. Поэтому я осведомляюсь у Толи, найдутся ли такие люди, которые помнят хоть что-нибудь о детстве и школьных годах Эдуарда. Толя размышляет какое-то мгновение и находит одного ныне живущего. Виктор Приходов, чье имя мелькает также в осколках собственных мемуаров Эдуарда, ухватывается за мою просьбу и пишет два листа своих воспоминаний. И Толя — по своему аккуратному обыкновению — отправляет их наземной почтой мне.