Единая-неделимая

Голубым сумраком оделась за окном площадь. Четко стоят белые дымы в холодном бледно-зеленом небе, тяжелыми шапками снега накрыты крутые соломенные крыши. Играют на них небесные краски. Ударило в розовое… стынет, замирает… светлеет… стало оранжевым… потухло… синеет… Сходит на слободу тихая и холодная ночь.

Сторож, мягко ступая в валяных сапогах, вносит зажженную лампу, и разом исчезла световая игра за окном. По-иному, не так торжественно выглядит лицо Краснопольского. Клоп ползет по спине белой блузки Маши Головачевой, подбирается к шее, сейчас запутается в волосах. Кажется скучным повторять шестой раз все те же две первых строки… Одолевают мысли земные, греховные…

— Благослови, душе моя Господа. И вся внутренняя моя…

IX

Со спевки Димитрий, случалось, шел к Ляшенке. Ляшенко, худой и бледный, пил чай, но никогда не угощал Димитрия.

— Пели? — спрашивал он.

— Литургию разучивали.

— Мда… Краснопольский карьеру сделает. Без мыла, куда надо, влезет. Он понимает дух времени…

— А разве не хорошо?

— Что?

— Пение.

— Панская забава. Не такие песни надобно петь.

— А какие?

— Слыхали вы скорбные песни русского народа? Ляшенко запел. Слух у него плохой, голоса нет, но чувства и злобы было в нем много.

Много песен слыхал я в родней стороне.

Не про радость, про горе в них пели.

Из тех песен одна в память врезалась мне,

Это песня рабочей артели.

— Вы не так, Алексей Алексеич.

— Что не так?

— Да уже очень у вас неладно выходит.

— Ладно… Талант!.. Думаешь, — от Бога?

— Откуда же больше?

— Мать твоя, казачка, на Кошкином хуторе первая певунья была. И дед Мануил пение разумеет. Вот все и просто выходить.

— А как же Бог-то?

— Бог? — хитро, змеею посмотрел Ляшенко. — Когда грабили Морозовскую экономию, с Богом шли. А Бог сказал: не укради! А Бог сказал: не пожелай жены искреннего твоего, ни раба его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его… Эх вы… Фарисеи… Вы, Димитрий, на минуточку Бога откиньте, и так ли оно просто все станет.

Но в Димитрии еще звучало полное колыхание хора, еще сладко пела его мелодия. Какие-то нежные струны еще трепетали в нем, точно и вправду крылами ангелов была обвеяна «вся внутренняя» его.

Ляшенко говорил жестко. Точно читал по книге.

— Бога выдумали цари. Царей выдумали паны. Все для того, чтобы другие работали на них, а им пировать да брюхо нагуливать. Посмотрите во Франции, — Бога нет. А что? Разве худо живется французам? Ни тебе попа, ни тебе поповских поборов, нет никакого такого греха… Очень даже просто — без Бога. Просто и хорошо.

— Как же, Алексей Алексеич? Все-таки нескладно без Бога. Крещеные мы.

— А вы забудьте про это.

— А отец с матерью?

— А что в них Толку? Вырос да и ушел.

Молчал Димитрий. Кажется, возразил бы многое. Рассказал бы, как полчаса назад объята была душа его красотою закатного неба и пения, в душу идущего. А как скажешь? Стыдно очень. Слов таких нет. Засмеет Ляшенко. Скажи ему про душу, а он тебе отрежет:

— Души нет. Умрешь — лопух вырастет. В лопухе, что ли, душа?

Шел домой смущенный. Скрипел под ногами хрусткий снег. Вечерний мороз щипал щеки и уши. Но где-то глубоко внутри еще звучали, когда смотрел на звездное небо торжественно тихие слова: — Имя святое Его!

Х

15 августа, в день Успения Богородицы, в Аксайской станице подымали чудотворную икону Аксайской Божией Матери и крестным ходом несли в Новочеркасск.

Дед Мануил собрался ехать на торжество. Мать снарядила Димитрия с дедом.

— Пускай Владычице помолится. Пускай постарается за нас, — говорила она, усаживая деда в телегу.

До Аксайской ехали по железной дороге. Прибыли утром. Поднимались на высокий берег донской по пыльной мощеной улице. От громадных лип, росших по сторонам улицы, на пыльное шоссе ложилась синяя тень. Золотыми змейками светились на ней солнечные блики. В Аксайской дома были больше, чем в Тарасовке, стояли на фундаментах с подвалами и были крыты железом или тесом. По крутому берегу к Дону сбегали виноградные сады. Зеленые и черные гроздья висели между широких и прозрачных на солнце листьев. Пахло медвяным и будто ладанным запахом. Перистые сквозные акации, гибкие и стройные, свешивали свои черные засохшие стручья. В самой станице припахивало соломенной гарью, скотом и рыбою. Вдоль домов, мимо решетчатых садовых оград вился наверх деревянный тротуар.

Дед Мануил шел бодро. На густые седые кудри надел фуражку армейскую с алым околышем, на самом был мундир темно-синий с урядничьими погонами, с двумя крестами Георгиевскими, железным румынским крестом и тремя медалями.

Сбоку у Мануила висела шашка с черным ременным темляком и кистью. Причепурился старый дед. Широкие шаровары с красным лампасом упадали на голенища сапог. Останавливался дед, платком смахивал пыль с сапог.

Рядом с ним шагал Димитрий. В соломенной круглой панской шляпе, в белом коломянковом пиджаке поверх жилетки, в черных штанах, заправленных в сапоги. Лицо медно-красное, загорелое, блестит от пота, точно лаком покрыто.

Встречные казаки, кто постарше, останавливали Мануила.