Единая-неделимая

— У ней, вон, лишней рубашонки нет, ты ей подаришь? Ей вот замуж выходить, приданое шить, так ты холста-то да полотна ей купишь? А так ее, бесприданницу-то, возьмет, думашь, кто! Занадобится она кому на какое ни есть дело? Да… Ты думашь, сваха али сам жених придет, так он ее насчет прошлого спрашивать станет?.. Они о приданом спросят, что, мол, за девкой даете? Они-то знают. С кем грех не случался, какая у нас девка не рожала. А ты свои антимонии разводишь.

Под этот поток слов старая толстуха с Евгенией вышли из хаты, и Димитрию было нужно или замолчать, или принимать решительные меры. Какие?

Кругом метались распаленные девчонки, смеялись, блудливо косили глазами… Авдотья Нефедовна возилась около печи, пахло жареным салом, пришел отец Димитрия, хмуро посмотрел на всех, перекрестился на образа и сказал:

— Ну, тетка Авдотья, давай, чем ни на есть перекусить с дороги. Голодны мы очень. Люба, сбегай к сидельцу, принеси-тка, душа, мерзавчик.

— И-и… кум, найдется и дома для дорогих гостей. Не к чему разоряться.

Димитрий понял, что против течения не поплывешь, и, молча, сидел в углу.

XVI

Всю ночь Димитрию не спалось. Лежа подле отца на широкой кровати, все прислушивался он, не идет ли Евгения. Он надеялся, что то страшное, про что так ясно намекали окружающие, не случится, а все ограничится одною пирушкою да танцами.

Соблюдет себя Евгения.

И сейчас же он думал: «А для кого соблюдать-то? Разве тетка не правду говорит, что никому это не надобно и никто ее об этом не спросит, а всякий спросит, что дают за девкой, да какая она работница».

Злоба подступала ему к горлу.

«Это социальный строй такой. Весь социальный строй переменить надо.

Верно, Ляшенко говорил, что надо так сделать, чтобы не было ни богатых, ни знатных, тогда и соблазну не будет».

Вспомнился ему мальчик в белой шелковой рубашке и в синих штанишках по колена. Коленки загорелые, смуглятся, что яблоко на солнце. Вспомнил его же, как был он на охоте, — на белом киргизе, в барашковой шапочке, в зеленом кафтанчике и в высоких сапогах. Было в нем что-то особенное и кроме одежи. Глаза-то синие, холодные! Паном, видно, родился и умрет паном!

И другие мысли шли Димитрию в голову.

«Вот учитель Краснопольский говорил, что учение социалистов — одна вредная ересь» а надо семью укрепить, уважение и любовь к родителям, девичью добродетель, надо невинность почетом окружить, честную мать уважать, а плохую побить камнями… А как же Мария Магдалина? А как же грешница, которую не позволил Христос побивать камнями?»

В хате было жарко. За тонкой перегородкой храпела тетка. Девчонки шептались и об чем-то пересмеивались. Мысли путались, закипали желания, представлялась в объятиях Морозова тонкая и красивая Евгения.

«Может, ничего и нет. Кто их, панов, знает. Ну… там, танцуют, поют, угощаются. Мало ли он девок в Питере повидал. На что она ему, — мужичка?»

И тут же вспоминался Димитрию старый Морозов, обнимавший размалеванную арфистку на Криворожской ярмарке… «Все они, паны, до девок охочи. Им только подавай. Женька-то губы помадой намазала, напудрилась, надушилась. Знала, зачем идет.

Да, разрушить надо весь социальный строй. Правы были Мазуренки, когда учили отымать у панов землю. Только разорили мы, сожгли их паучье гнездо, а пауки остались. Надо было их самих истребить со всеми их корнями. Безо всякой жалости».

И опять поплыли картины. Голая каменная баба обнимает гуся, а у него из клюва бьет вода, разбивается на мелкую капель, радугой на кусты ложится. Среди степи безлюдной сад, деревья, цветы небывалые, карасики красные плавают. Кто это создал? Они… — паны. Садовник-то, правда, тарасовский мужик, и дом строили тарасовские мужики, дед Мануил помнит, как строили, рассказывал. А вот без панов бы не построили. Сказали бы: «Для чего? Не нужно». И церковь строили и украшали паны. Дед Мануил рассказывал, что мальчика они тарасовского в Санкт-Петербург тогда посылали живописному мастерству обучаться. Небось, сами мужики того бы не придумали».

«Вот, взять, старый дед Мануил… Почитай, ничего, кроме Библии, не читает, а все знает. Когда Мазуренки народ бунтовали, сказал: «Ни к чему это! Глупость одна мужицкая. Стегать их плетьми надо». И радовался, когда казаки перепороли зачинщиков. Говорил тогда: «Жалко, что Мазуренки эти самые не попались. Вот бы кому славно ж… вспороть».