Единая-неделимая

Над крышами несся медленный великопостный перезвон. Не смолкала водяная капель — песня весенняя, звонкая.

Морозов вспомнил, как еще мальчиком ездил с матерью в Черкасск помолиться чудотворной иконе Аксайской Божией Матери. Народом несли ее из Аксайской станицы шестнадцать верст. Служили в степи молебны.

Исцелялись под нею больные. Слабые и немощные становились сильными.

Перед тем как отвезти его в корпус, возил его отец еще в Воронеж: Митрофану Воронежскому поклониться.

Отец и мать верили, — он нет? Сам не знал: не то верил, не то нет. Все чего-то стыдился.

Вспомнил Морозов, как пришли новобранцы и в полку служили молебен. Жаром пылали свечи перед иконами. Шли к ним люди, еще в своей деревенской, вольной одёже. Лица масляные, волосы по-мужицки в скобку стрижены. Громыхались на колени, стояли долго, лбом в пол били, крестились, волосами мотали.

Боялись службы военной. У Бога заступы просили, как учили их отцы и матери. Матушке Царице Небесной Скоропослушнице, Заступнице молились. Николая Угодника просили, Серафима Саровского, да Ивана Воина!

Они верили.

Они алкали Бога и Церкви.

Почему же теперь их надо чуть не силой загонять в церковь?

Кто виноват?

«Образованные очень стали!» — встали в его голове слова вахмистра. И в них он почувствовал почему-то упрек себе.

XXVII

В церкви, на клиросе, старый нестроевой солдат, псаломщик, читал великопостные часы.

Говеющий дивизион двумя взводными колоннами темнел в левой половине храма. За решеткой у правого клироса, где были постланы ковры и стояло несколько стульев, было пусто. Там, перед неугасимой лампадой, горевшей перед иконой Божией Матери, стояли две женщины: жена полкового адъютанта, Валентина Петровна, и ее мать, старушка семидесяти лет. Икона была в светлой ризе, выложенной жемчугами, — подарок полковых дам полку, когда полк шел на Отечественную войну

против Наполеона. В полку эта икона почиталась чудотворною.

За свечным ларем, толстый; масляный, в рыжих усах и бакенбардах, штаб-ротмистр Лукашов, полковой квартирмейстер считал деньги и складывал столбиками медные и серебряные монеты.

Слова пророчеств и притчей глухо, как тяжелые капли в колодезь, падали в пустоту храма. Они были древние, смутные и непонятные. Дела и думы бродячего народа, отжившего с лишним двадцать веков назад, стучались в стены храма, отзывались в душе Морозова и затемняли мысль, точно погружали ее в какой-то мутный сон.

В открытую форточку высокого окна входил клубами весенний воздух, крутился маленькими радужными вихрями и таял. С ним влетали уличные шумы. Дребезжащий звон зовущего колокола, стук подков по мостовой, крики ломовых извозчиков. Свозили последний снег. С полкового плаца чей-то звонкий протяжный голос командовал:

— Вольты… ма-а-арш.

«Кто это командует? — подумал невольно Морозов. — Там первый эскадрон должен учиться. Не корнет ли Тришатный? Так нет… Тришатный в отпуску…»

С клироса глухо падали в смятенную душу слова, медленно и раздельно произносимые чтецом:

— Пророчества Иезекиилева чтение… «И узнают все древа полевые, что Я, Господь, высокое дерево понижаю, низкое дерево повышаю, зеленеющее дерево иссушаю, а сухое дерево делаю цветущим: Я — Господь сказал и сделаю» (Книга пророка Иезекииля. Гл. XVII, ст. 24)…

И была какая-то связь между этим глухим бормотанием чтеца и тем страшным, что говорил ночью, несколько часов назад, Андрей Андреевич. И были здесь как бы завершение и ответ на слова вахмистра: «образованные очень стали».

«И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправдою и будет делать те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? Все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие же свое, какое творит, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет»… (Книга пророка Иезекииля. Гл. ХVIII ст. 24)

Страшная правда звучала в словах пророка.

Не спасут те свечи, что ставили по приходе в полк на молебен, тех, кто теперь стали «образованными»…

…Он умрет.

«Ибо Я не хочу смерти умирающего, говорит Господь Бог; но обратитесь и живите! (Там же. Гл. XVIII, ст. 32)

Подле образа Спасителя, на амвоне, у Царских Врат вахмистр ставил свечи. Он усердно крестился, кланялся и колыхалась у него на груди, звякая, цепочка из призовых ружей. В толстых и коротких пальцах вахмистра, когда вжимал он свечи в подсвечник, было напряжение. И думал Морозов: такая же, должно быть, и вера у него, — напряженная, крепкая и сильная.

Морозов оглянулся на эскадрон. В сумраке храма тускло блистали шевроны на рукавах и золотые нашивки на погонах сверхсрочных подпрапорщиков. Дальше неподвижно стояли солдаты. Их лица были тупы и казались иссеченными из дерева. Чуть маслились молодые подбородки. Там редко кто крестился, но стояли безмолитвенно и бездумно, как стоит в жаркий полдень скот, сбившись в балке у засохшего ручья.

Неслышно, так тихо, что Морозов не заметил, появился священник. Худощавый, тонкий и длинный, в черной рясе, перетянутой шнуром епитрахили. Точно дух, возник он у Царских Врат. Русые волосы мелковолнистою грядою падали на плечи. Он стоял и молча молился.