Единая параллель

— Вы плохо разбираетесь в стратегии, мой дорогой! — Генерал жестко, на каблуках, повернулся к Крюгелю. — Так называемая внезапность сыграла только на руку русским. Да, да! Именно так! Я был рядом с Гудерианом в июне — июле сорок первого. Он был хмур и разочарован, несмотря на победы, на быстрое продвижение вперед. Если бы русские встретили нас тогда всей своей мощью, они были бы непременно разбиты, война закончилась бы за восемь недель — по плану. У нас была инерция предыдущих побед— вы понимаете, что это такое? — Шмидт прошелся вдоль школьной доски, остыл и уже негромко добавил: — Гудериан считал, что русские умышленно применяют ту же стратегию, как и против Наполеона. Их главные козыри: пространство и время. И они опять весьма успешно сыграли на них.

— Не думаю, чтобы русские сознательно пошли на столь колоссальные жертвы, на потерю огромной территории…

— И я этого не думаю. Я только говорю, что само провидение, сама история поставила нас в крайне невыгодные условия. С первого дня войны.

«Странная логика… — внутренне усмехнулся Крюгель. — Впрочем, чему удивляться? Едва лишь начинаются поражения, на поверхность всплывают десятки оправдательных теорий, концепций, иногда до невероятности наивных или сногсшибательно глупых. Так было после Московского сражения, и особенно после Сталинграда. Интересно, чем объяснит генерал крах операции „Цитадель“? Может быть, что-то новенькое, оригинальное?»

Генерал Шмидт неохотно ответил на этот вопрос.

— Это дело будущих историков… Они разберутся. Как солдат, я могу сказать откровенно: русские были сильнее нас. Как мы были сильнее в сорок первом. Кроме того, теперь русские научились воевать танками. Масштабно, армиями. Они имеют превосходный танк Т-34. Наша «пантера» — машина этого же типа, значительно слабее. Кстати, все сто «пантер» моей дивизии были выбиты. «Тигры» держались лучше. В Тамаровке сейчас на ремонте сорок моих «тигров».

Помедлив, взвесив услышанное, Крюгель сказал:

— Разведотдел штаба группы разослал в войска оперативную информацию, в которой утверждается, что в ближайшие дни русские начнут большое наступление. Причем главный удар ожидается здесь, на Тамаровку, на стыке четвертой танковой армии и оперативной группы генерала Кемпфа. Вы получили этот документ?

— Получил, но я не особенно верю ему: наша разведка давно подмочила свою репутацию. Фельдмаршал Манштейн прав: после такой кровавой бойни ни одна армия в мире не способна наступать. Это надо было видеть своими глазами. И я это видел.

Сквозь брезент занавешенного окна стал пробиваться слабый серый свет, падал косо, от подоконника на пол. Зевая, Крюгель подумал, что предстоит тяжелый день после бессонной ночи на колесах, после выпитого кофе. А уходить не хотелось, да и куда, собственно, уходить? Бедного Алоиза, этого мягкого, всегда забывчивого интеллигента-флегматика, уже нет в живых… «Их хатте айнен Камераден…» Как же теперь его дети, двое славных курносых близнецов? Помнится, жена его собиралась перебраться с ними в Ганновер к старикам родителям… Может, навести справку о семье Кирхгофа?

На генеральском столе он заметил некрупную фотографию: три девицы напряженно и безуспешно пытаются улыбнуться. Крайнюю справа он, кажется, узнавал: та самая, несостоявшаяся невеста. Аннет или Грэтхен? Он не помнил и не пытался вспомнить. Зачем? Вряд ли воспоминания той осени доставят удовольствие генералу.

— Не сплю уже третью ночь… — глухо сказал генерал. — Просто не могу сомкнуть глаз. Вас это удивляет?

Нет, Крюгель не удивлялся. Он и сам давно забыл, что такое крепкий здоровый сон. Нервы… Единственное, что его сейчас удивляло, может быть даже вызывало недоумение, так это крохотная поэтическая книжечка, сиротливо и чуждо выглядевшая на столе среди потрепанных карт и мятых оперативных бумаг. Неужели генерал по-прежнему интересуется поэзией? В это не верилось, а спросить, удостовериться Крюгель не решался.

Очевидно, во взгляде Крюгеля генерал уловил этот вопрос, потому что со вздохом сказал:

— Да, поэзия… Она часто, особенно на войне, выглядит кощунственно и лживо. Этаким фальшивым векселем… — Он взял книжицу, подбросил на ладони, будто пробуя ее невесомость. — Нет, это не Георге, это Эммануэль Гейбель. Подарок дочерей. Вы знаете, что он пишет?

«Вновь через посредство немцев произойдет оздоровление мира». Какое гнусное пророчество!

Допивая кофе, Крюгель неопределенно сказал:

— Как знать, герр генерал… Может быть, это почувствуют наши потомки. Ваши дочери, например.

Книжечка соскользнула с ладони, упала на пол плашмя, хлопнув неожиданно громко. Генерал засопел трубкой, опять окутываясь дымом. Казалось, что невидимый в сизом облаке, он всхлипывает:

— Мои бедные девочки… Их уже нет, дорогой Крюгель… Они погибли под бомбежкой. Эти проклятые «летающие крепости»…

Рассветные часы Крюгель провел в смежной комнатке, где стоял голый деревянный топчан, а вдоль стены — пять кожаных генеральских чемоданов (оказывается, Густав Шмидт при всей поэтичности суровой натуры, вовсе не был бескорыстным альтруистом!).