Единая параллель

Фроська долго гуляла по ночной улице, сидела на камне у берега Шульбы, слушала глухое бормотание воды. Усмехаясь, вспоминала телефонную трубку: а ведь напугалась учительница… Другой, говорит, жены у него нет. Ну, это еще поглядим…

На душе было легко, покойно-радостно и немножко стыдливо, словно она сделала нелегкое, очень необходимое дело, не совсем честно сделала, обманув кого-то при этом. Может быть, даже самое себя…

Один из котов Ипатьевны все время крутился рядом, терся о ногу, щекотал вздыбленным хвостом, игриво кусал суконные казенные тапочки. «Экий варнак! — подумала Фроська. — Противный, а ласковый. Надо будет завтра разглядеть, какой он из себя да кличку спросить у Ипатьевны».

Утром, собираясь на работу, Фроська долго не могла найти свои кержацкие бутылы. Видать, их выбросили или припрятали куда-то вернувшиеся поздно с гулянки девчата, из тех, которые не терпели дегтярного духа. Бутылы помог найти Фроське вчерашний друг — дымчатый кот с белым колечком на хвосте. Он повел Фроську по коридору во двор, спустился по ступенькам и ткнулся носом прямо в подкрылечные дверцы. Там, на старых метлах, и лежала просмоленная Фроськина обувка.

9

Вахромеев к Кержацкой пади подбирался давно, крепкий был орешек, с ходу не раскусишь, не угрызешь. С переселением он явно затянул, хотя решение на этот счет состоялось еще в прошлом году.

Кержацкая падь — проросток Черемши, давнее ее корневище. Тут первое семя проклюнулось, тут когда-то легли бревенчатые венцы первого кержацкого сруба. Именно здесь свил свое гнездо троеглазовский раскольничий скит, пришедший с низовьев Бухтармы, а уж потом, много позднее, появилось Приречье, понаехали скобари-переселенцы, прилепилось и новое название — Черемша.

Даже стройка с ее адскими машинами, сотнями пришлых рабочих, кореживших заповедную Адамову землю, не очень-то встряхнула Кержацкую падь, может быть, только потревожила столетнюю медвежью спячку. Десятка три парней да с дюжину девок ушли-таки на строительство, соблазнились новой жизнью, «кином, вином да табаком», как говаривали-брюзжали старики.

Падь жила жизнью последней осажденной крепости, у которой уже качались башни и бастионы, опасливо трещали бронированные ворота: новое неудержимо напирало со всех сторон.

Честно говоря, Вахромеев побаивался пади. Он вон даже на Авдотьиной пустыне обжегся. Из райисполкома прислали письмо (нажаловались!), в котором председателя журили и советовали впредь действовать осмотрительнее, «не преследовать граждан за религиозные убеждения». Рекомендовали также хорошенько изучить проект новой Конституции, он будет скоро опубликован в печати. Самому изучить и людям растолковать как следует.

Да, времена меняются. Помнится, военком эскадрона инструктировал их перед увольнением в запас: «Идите вперед смело и решительно, если надо, действуйте напролом. Помните: революция продолжается!»

Нет, с кержаками напролом не выйдет, настырный и завзятый народ. Потому и начинать приходилось издалека — с углежогов.

Артельщики-углежоги изумили Вахромеева: ни дать ни взять лесные черти, чумазые, прокопченные, пропахшие древесным дымом и горелой смолой. Они показывали ему чадящие, заваленные землей угольные ямы, в которых тлели сухие бревна, объясняли хитрости своего непростого дела, как запаливать и какой держать огонь, с какого боку ловить ветер-свежак и какая должна быть окончательная кондиция готового уголька.

Кузнечный уголь — это тебе не самоварная шелуха, потому как железо жар любит. Ты ему сперва подай солового хрусткого березнячка, а уж потом ядрено-черного листвяжного, а то и кедрового уголька — «едино для аспидного сугреву». А уж тогда куй-молоти на здоровье. Ежели потребуется, то пошевели, поработай мехами, сваривай железо. Почему бы нет при добротном-то уземистом угольке?

«Упрелую» готовую яму бригадир Устин Троеглазов определял по дыму: шумно тянул в огромные, заросшие седой щетиной ноздри, перекрестясь, говорил: «Эта сподобилась!» — и выпивал по такому случаю стакан картофельного самогону.

Ямы горели-шаили подолгу, днями, неделями, смотря, какие бревна и для какой надобности уголь. Артельщики не бездельничали, ладили берестяную утварь: туеса, котомки, ковши, плошки, короба. Теперь, когда после первых громов, таежное лето брало разбег и береза, отогнав соки, бурно шла в лист, — наступало самое время берестяного свежевания. Береста шелушилась легко, стоило лишь сделать топором продольные насечки. И чулком тоже шла сподобисто: надо только хорошенько обстукать обушком вкруг спиленного ствола, обрезать по кругу — и готов тебе логушок для медовухи, приделывай днище.

Устинова продукция славилась в Черемше: емкая, ладная, украшенная узорами, которые он чеканил на бересте кренями-штампами, изготовленными из каменнотвердых вересковых корней. Берестяная посуда у кержачек нарасхват — ничего не прокиснет в ней, не проквасится, в любую жару родниковая вода стылой остается.