Единая теория всего [Трилогия]

На следующую ночь он уже часов с двух начал беспокоиться, потерял концентрацию мысли и в итоге вышел в "эфир" в половине третьего, некоторое время терпеливо слушая вялый бесконечный диалог двух разнополых учащихся:

— Тя как звать-то?

— Лена.

— Понятно.

— А тебя?

— Коля. Работаешь, учишься?

— Учусь.

— Понятно.

— А ты?

— Я тоже.

Эта мука прекратилась незадолго до трех. Савва вслушивался в шелестящую тишину, время от времени, как радист на посту среди одиночества ночи, подавая сигналы в эфир:

— Алло? Здесь кто-нибудь есть? Алло?

Она появилась, когда большая минутная стрелка на круглых настенных часах, сухо щелкнув, упала вниз.

— Привет! Я здесь. Рада тебя слышать.

Уж как был рад Савва, и передать нельзя.

С того дня они разговаривали почти ежедневно. Иногда, очень редко, его таинственная подруга почему-то не выходила на связь: Савва ждал, мучился и не находил себе места, думая, что она пропадет навсегда. Но потом незнакомка снова отзывалась на его позывные в тишине раннего утра, и они разговаривали, и в эти часы и минуты он был счастлив почти абсолютно, как может быть счастлив тот человек, что нашел вдруг совершенный гармонический отклик тонким струнам своей души. В математике она разбиралась превосходно, ей были близки волновавшие его гипотезы и идеи, а когда тема чисел и символов исчерпывала себя в разговоре, они болтали о разном, но как будто всегда об одном. Правда, девушка сохраняла инкогнито и раскрывать его не собиралась: она так и не назвала ни своего имени, ни номера телефона, а на другие вопросы отвечала уклончиво или отшучивалась:

— Ты из Ленинграда?

— Я издалека. Можно сказать, что я тут временно.

— В гостях?

— По работе.

— Сколько тебе лет?

— Сорока еще нет, — и смеялась серебряным звонким смехом.

Впрочем, Савву устраивала эта таинственность: в ней было очарование совершенства, а идеал не нуждается в адресе и паспортных данных.

Теперь он все время пребывал в каком-то приподнятом, радостном настроении, и это положительно сказывалось на работе. Нет, "изначальное слово" по-прежнему оставалось невычислимым, но Савва снова обрел почти вовсе утраченную уверенность в том, что решение непременно найдется. Перемены в состоянии друга не остались незамеченными Гуревичем, и наметанным глазом причины он определил сразу и точно:

— Ну, колись, старичок, кто она?

Савва зарделся, поупрямился некоторое время и рассказал. Гуревич выслушал, подивился, но виду не подал, а категорично решил:

— Дружище, ты должен пригласить ее на свидание!

— Зачем? — спросил Савва.

— Как зачем?! Я просто слов не нахожу… Встретитесь, сходите куда-нибудь, потом еще раз, отношения завяжутся… Ну как тебе еще объяснить?! Надо же вылезать уже из этого вашего эфира!

— Мне кажется, если бы она этого хотела, то как-то дала знать. А пока даже имени не сказала.

— Цену набивает! — уверенно констатировал опытнейший Гуревич. — Специально окутывает себя покровом тайны, играет с тобой. Прояви настойчивость!

— Нет… не хочу. Понимаешь, я боюсь что-то нарушить… Наверное, всему свое время.

Женя махнул рукой, но настаивать не стал: Савва натуральным образом светился в последнее время, перестал походить на помешанного, обрел былую спокойную силу, что вполне устраивало друга, ибо время шло, и отрывной календарь на стене неумолимо худел, приближая решающую дату окончания третьего квартала.

Однажды Савва вышел погулять раньше, чуть за полночь. Постоял внизу, у дверей, вдохнул полной грудью такой чудесный, такой живой воздух, густо пропитанный запахами зрелой листвы и речной воды, какой бывает только счастливой летней ночью, и подошел к дежурившей у НИИ автомашине:

— Здравствуйте! Я хочу немного пройтись. Вы не могли бы подбросить меня до Стрелки?

— Конечно, Савва Гаврилович! Садитесь.

Они неспеша проехали через остров, по пустынным проспектам и линиям, мимо старых домов и новых трамваев, торопившихся к ночлегу в депо, мимо церквей без крестов и военных буксиров у пристани, пока впереди не раскинулась широкая панорама сверкающей отраженными золотыми огнями ночной Невы, над которой ростральные колонны прорезали дрожащее золото и голубоватые сумерки точеным изяществом силуэтов.