Единая теория всего [Трилогия]

Знаете, сейчас много говорят о русской национальной идее. Я в идеологических формулировках не силен, но, если бы пришлось, то назвал бы важнейшую, если не самую важную черту национального характера — сочувствие преследуемым и готовность поверить в невинность арестантов. Молоко в крынках и хлеб для беглых каторжников у крыльца крестьянского дома, песни до слез про бродягу, возвращающегося в отчий дом, или лихого разбойника, тоскующего по матери — все это от века сформировалось в нас трудной, тяжкой историей, в которой выжить помогали отвага и самопожертвование, а сохранить человеческий облик — то самое сочувствие к гонимым и осужденным. "От сумы и от тюрьмы не зарекайся", — рекомендует нам мудрость, рожденная поколениями так же, как под чудовищным давлением и в адском подземном пекле рождается драгоценный алмаз. Полная ерунда с точки зрения законопослушного европейца, в памяти поколений которого нет монгольского ига, Разина, Пугачева, Смутного времени, церковного раскола, а главное — двух войн и трех революций с гражданской войной и террором в течение всего-то лишь полувека, и в сердце которого не стучит временами прах протопопа Аввакума, Алёны Арзамасской или тысяч и тысяч замученных царем Иоанном новгородских жен и детей. "С чего бы это мне не зарекаться? — спросит благополучный немец или бельгиец. Я гражданин, плачу налоги, честно веду свой бизнес или добросовестно работаю, у меня есть социальная страховка и пенсионные накопления — при чем тут сума и тюрьма? "Не зарекайся", — с лаковой укоризной ответит русский, и сложит на всякий случай в сумку спортивный костюм, тапочки, зубную щетку, чай и пачку печенья. Никто, конечно, не оправдывает душегубов, насильников или детоубийц — на бытовом уровне, по крайней мере — но любому прохиндею, бегущему от милиции и рассказывающему про преследование за правду, мы поверим скорее, чем тому, кто его догоняет.

И это ни в коем случае не означает отсутствия любви к Родине или лояльности к государству, или даже какого-то особо предвзятого отношения к милиции и КГБ. Соседи мои в большинстве своем были детьми войны, их матери и отцы воевали и погибали в сражениях и под бомбежками в умирающем, но не сдавшемся Ленинграде; они и сами, каждый из них, поднялись бы в штыки как один хоть сейчас, или вступили бы в схватку с вооруженным вражеским диверсантом — и наваляли бы промеж ушей такому диверсанту, и скрутили, и сдали бы, куда следует. Но самоотверженная любовь эта к Родине из поколения в поколения соседствовала с фатальной готовностью к властному произволу, твердым знанием, что перед высоким начальством ты никто, и что ни жизнь твоя, ни свобода и медной копейки не стоят для большинства из тех, чьи портреты ты видишь в "красном уголке" или несешь транспарантом на демонстрации, сливая свой голос с общим раскатистым и торжествующим криком "ура!"

Слов нет, сострадание ближнему не очень подходит в качестве идеологической основы, чтобы объединить вдруг народ. Для этого в самый раз ненависть — так быстрее и проще. Показал внешнего супостата, крикнул погромче "Наших бьют!" — и все, пошла писать губерния, навешивая и правым, и виноватым. Ни воспитывать не нужно людей, ни развивать. Только дров подкидывай в топку яростной неприязни. Но я так скажу: русский народ принято иногда сравнивать с медведем — пусть; и это хороший, добродушный такой мишка, предпочитающий малину и мед чужой плоти и крови. Он даже на велосипеде согласен по цирковой арене проехать, чтобы повеселить ребятишек. Но очень плохая идея превратить его в свирепого пса на привязи; скармливать ему под видом патриотизма ненависть и драчливость; держать в состоянии постоянного злобного возбуждения, пока у него пена с клыков не начнет капать и глаза не выкатятся из орбит — и удерживать на цепи, науськивая при этом на всех подряд. Потому что есть пределы терпения у медведя; и не раз и не два случалось такое, что, потеряв голову от внушенного ему озлобления, он бросался на тех, кто держит цепь — и тогда пощады не жди.

Мы готовы проявить милосердие к поверженному врагу, но к павшему кумиру безжалостны совершенно.

Так что в преследование за правду у нас очень верится, да. А история, которую рассказал Савва Гаврилович, была еще и эмоционально пронзительной до рыданий.

— Светогорск — город закрытый, — рассуждал Деметрашвили. — Туда и в обычное время без пропуска не попадешь.

— Сейчас патрули на всех трассах и на вокзалах, — добавил я. — Электрички, автобусы, автомобили — все проверяют. Даже из Ленинграда не выехать, не то, что до Светогорска добраться.

— Я мог бы вывезти из города на тепловозе, — задумчиво проговорил Чечевицин. — Товарные поезда проверяют только при отправлении и в пункте назначения. Подхватил бы, скажем, по пути, довез бы до Выборга или Приозерска. Но вот только в Светогорск у меня рейсов нет, а поменяться в такой короткий срок проблематично. Времени-то у нас до пятницы.

— Валька! — воскликнул вдруг дядя Яша и хлопнул себя ладонью по лбу.

Все непонимающе уставились на него.