Единая теория всего

Вернулся я, в общем, на родину, стал осматриваться. Прошел по старым знакомым: ты Рыжего помнишь? Ну, того, который мне тогда финку дал? Здоровенный стал, шире меня раза в два, морда круглая, как блин, и такая же румяная. Спрашиваю, кем трудишься? А он мне: в пункте приема стеклотары. Стеклотары, прикинь? Бутылки пустые принимает. За год, говорит, себе на «Жигули» накопил, а жене на шубу и сапоги югославские. Я удивляюсь, а он объясняет: все просто – пишешь на картонке «Тары нет», ящиков пустых то есть; приходит человек с полными сумками бутылок, куда деваться, назад нести? Ну, ты и принимаешь у него стекло, но на две копеечки с бутылки меньше. Говорит мне – хочешь жить, умей вертеться. Я вспомнил, как нам вертеться приходилось в Кармаханском ущелье, чтобы живыми остаться подольше, пока Ляхов ребят уводил, спрашиваю его: «Ты где служил?» А он смотрит на меня, как на дурачка, и говорит, а у меня плоскостопие! Плоскостопие, сука, у него! Предлагал к себе на работу устроить, тоже бутылки принимать, с инвалидностью можно, но не бесплатно, правда. Место хлебное, нужно занести, кому следует. Нет, говорю, благодарю покорно. Ладно, понятно с Рыжим, навестил Валеру Груздя. Он выучился на портного и по блату как-то устроился в ателье к некоему Либерману, очень крутому мастеру. Ну, пуговицы пришивает там, насколько я понял, или брюки утюжит. Но сориентировался, он всегда болтливый был, обаятельный, у Либермана клиентура солидная, короче, в итоге барыжит драгоценностями: золото, бриллианты, камни разные. Я к нему в гости пришел и как в сказку попал: стенка, хрусталь, телевизор новый размером с комод, ковры, лампа с парафином, люстра модная, в диван плюшевый садишься – тонешь. Жена как с обложки журнала «Советский экран». В ресторан меня пригласил, угощал – тридцать рублей по счету оставил и еще на такси потом пятерку. Половина пенсии мамы моей, если что. О маме, кстати: я когда вернулся, у нее уже со здоровьем неладно было, а потом все хуже и хуже. Остеохондроз, ревматоидный артрит, лечению в ее возрасте не поддается, только медикаменты и поддерживающая терапия. Инвалидность не давали долго: она же так-то может вставать, ходить, все-таки кое-как обслуживает себя сама, просто все с очень большим трудом и с болью. В итоге на комиссии одна врач, душевная женщина, пошла навстречу и подписала, что надо было, и даже потом коробку конфет не взяла, хоть я предлагал. Пошел в райсобес[49] оформлять маме повышенную пенсию по инвалидности; там сидит бабища с пергидрольной копной на голове, щеки на плечах, помада красная, на каждом пальце по золотому кольцу, и говорит мне так, с оттенком легкой брезгливости: дескать, хорошо устроились – сын с инвалидностью, мать с инвалидностью, у обоих повышенная пенсия за счет государства, неплохо живете! Ну, тут я понервничал немного. Она в туалете спряталась, кто-то милицию вызвал. Приехали ваши, я говорю им: парни, я в Афгане воевал, вы точно меня сейчас скрутить хотите? Ну, они нормальные оказались, уговорили просто выйти, потом постояли еще со мной на улице, покурили, отпустили без протокола. Я еще подумал тогда, что вот она, благодарность от Родины: могут пожалеть и простить, если побарагозишь. И так обидно стало, не за себя даже, а за ребят, которые там остались: за Илью Золотова, Леху Никифорова, Тиму, Заура, Олега, которые, получается, погибли за то, чтобы всякая мразь с плоскостопием тут красиво жила. Как будто две страны, два народа: парни, которые там, в чужих горах и пустыне, и вся эта спекулянтская свора тут. Я не против, чтобы люди жили хорошо и красиво, мы ведь за то и воюем, и воевали, чтобы на Родине все путем было; пусть и лучше нас живут! Вот только нормально, когда лучше, чем ты, живет тот, кто делает больше, знает больше: инженер, учитель, врач, профессор там, ученый какой-нибудь или космонавт. Заработали люди. Но ненормально, когда воры и спекулянты живут хорошо и чувствуют себя еще лучше.

Короче, как-то не задалось у меня. Работать так и не устроился никуда, делать нечего особо, пусто, глупо, чуть не запил, только из-за мамы сдержался. А на Новый год вдруг приезжают ко мне гости: Айдын Казыбеков – тот казах-пулеметчик, помнишь? – с ним парнишка, который дымовую шашку зажег, Гелий Соловейчик, и еще один, я его напрочь не помнил, а он, оказывается, тоже с нами был тогда в Кармахане, один из взвода покойного Золотова, Вова Шевченко. Вот так сюрприз! Они в одной роте после Кармахана отслужили свои два года, дембельнулись в ноябре, потом скоординировались, узнали через военкомат мой адрес, и вот – нежданно-негаданно заявились, с гостинцами, шампанским, маме цветы подарили. И с благодарностями: товарищ старшина, мы вам обязаны жизнью, если бы не вы тогда – ну и все прочее. С мамой так хорошо пообщались, она воспряла даже, рассказали ей, какой я герой, чуть до слез не довели. Ну, от радости, конечно. Потом посидели все вместе, выпили, и Гелик спрашивает, как, мол, дела, замо́к?..

– Замо́к?

Я протрезвел мгновенно, как будто и не выпил за сегодня ни капли.