Эдинбургская темница

— Помолчи ты, дура девка, — сказал полицейский, который привел эту необычайную певицу и был несколько шокирован ее вольным обращением с такой важной особой, как Шарпитло. — Помолчи, не то запоешь у меня на другой лад…

— Оставь ее, Джордж, — сказал Шарпитло, — не пугай. Мне надо ее расспросить. А ну-ка, мистер Батлер, взгляните на нее еще раз хорошенько.

— Погляди, погляди! — сказала Мэдж. — Чем я плоха? Получше твоих книжек. Я и молитвы знаю: простой катехизис и двойной. А то еще оправдание верою и уэстминстерский съезд… вернее сказать, знала когда-то, — добавила она тихо, — но дело было давно… Как не забыть?

— И бедная Мэдж снова тяжело вздохнула.

— Ну, сэр, — сказал Шарпитло Батлеру. — Что скажете?

— То же, что и раньше, — сказал Батлер. — Я впервые в жизни вижу эту несчастную.

— Значит, это не та, кого мятежники вчера называли Мэдж Уайлдфайр?

— Нет, — ответил Батлер. — Та была тоже высокая, но больше ни в чем сходства нет.

— И платье на той было другое? — спросил Шарпитло.

— Другое, — сказал Батлер.

— Мэдж, голубушка, — спросил Шарпитло тем же вкрадчивым голосом, — где было вчера твое будничное платье?

— Не помню, — ответила Мэдж.

— А где ты сама была вчера вечером?

— Ничего не помню, что было вчера, — ответила Мэдж. — Один-то день не знаешь, как прожить, а вы — вчера!

— А если дать тебе полукрону, Мэдж, может, память вернется? — сказал Шарпитло, вынимая монету.

— Я буду рада, а только память не вернется.

— А если отправить тебя в работный дом в Лейт-Уинде и велеть Джоку Долглейшу вытянуть тебя плетью? ..

— Я буду плакать, — сказала Мэдж, рыдая, — а память все равно не вернется.

— Да разве она понимает, как разумные люди? — сказал Рэтклиф. — От нее ни деньгами, ни плетью ничего не добьешься. Позвольте мне, сэр; я, пожалуй, сумел бы кое-что у нее выспросить.

— Что ж, попробуй, — сказал Шарпитло. — Мне уже надоела ее безумная болтовня, черт бы ее побрал!

— Скажи-ка, Мэдж, — начал Рэтклиф, — с кем ты сейчас гуляешь?

— А тебе что за дело? Каков старый Рэт!

— Должно быть, нету у тебя никого.

— Вот так нету! — сказала Мэдж, обиженно вскидывая головой. — А Роб Рантер? А Уилли Флеминг? А то еще Джорди Робертсон — сам Джентльмен Джорди, ага!

Рэтклиф засмеялся и, подмигнув следователю, продолжал свой необычный допрос.

— Да ведь это когда ты нарядишься, Мэдж. А в твоих будничных лохмотьях парни небось и глядеть на тебя не хотят!

— Врешь, старый хрыч! — отвечала красавица. — Джорди Робертсон сам вчера надел мое будничное платье и так ходил по городу, да еще как хорош в нем был — загляденье!

— Не верится, — сказал Рэтклиф, снова подмигнув следователю. — Ты небось и не помнишь, что это за платье. Цвета луны, а, Мэдж? Или, может, лазорево-красное?

— А вот и нет! — вскричала Мэдж, в пылу спора выбалтывая как раз то, что больше всего старалась бы утаить, если бы была в своем уме. — Вовсе не лазоревое и не красное, а мое старое коричневое платье, матушкин чепец и моя красная накидка. Еще он меня поцеловал за них и дал крону — дай бог ему здоровья, красавчику… Прежде, бывало, он не раз меня целовал.

— А где он опять переоделся, милая? — спросил Шарпитло невинным тоном.

— Ну, теперь дело испорчено, — невозмутимо заметил Рэтклиф.

Так и оказалось. Поддразнивая ее, Рэтклиф сумел развязать язык Мэдж; но вопрос, заданный в упор, напомнил ей, что следовало его придержать.

— Как вы сказали, сэр? — переспросила она, принимая придурковатый вид с быстротою, которая доказывала, что к ее безумию примешивалась изрядная доля хитрости.

— Я спросил, — сказал следователь, — когда и где Робертсон вернул тебе твое платье.

— Робертсон? Господи помилуй! Какой еще Робертсон?

— Да тот, о ком ты только что говорила. Джентльмен Джорди, как он у вас зовется.

— Джорди Джентльмен? — повторила Мэдж с хорошо разыгранным удивлением. — Не знаю такого.

— Полно! — сказал Шарпитло. — Так, знаешь ли, не годится. Говори, куда ты девала свое старое платье.

На это Мэдж Уайлдфайр не дала никакого ответа, если не считать обрывка песни, которой она угостила озадаченного следователя:

«Ах, где твое колечко, колечко, колечко?
Ах, где твое колечко, скажи мне поскорей!»:
«Дала его солдату, солдату, солдату,
Солдату отдала я залог любви моей».

Если со времен датчанина Гамлета самой трогательной из безумных дев была Офелия с ее песнями, то самой несносной оказалась Мэдж Уайлдфайр.

Следователь был в отчаянии.

— Проклятая девка из Бедлама! — воскликнул он. — Я ее заставлю заговорить!

— С вашего дозволения, сэр, — сказал Рэтклиф, — не лучше ли дать ей успокоиться? Кое-что вы все же узнали.

— Верно, — сказал представитель власти, — коричневое платье, чепец и красная накидка — так была одета ваша Мэдж, мистер Батлер? — Батлер отвечал утвердительно. — Понятно, почему он, отправляясь на такое дело, одолжил у этой безумной платье и имя.

— Теперь и я могу сказать… — начал Рэтклиф.

— … когда я и без тебя узнал, — прервал его Шарпитло.