Эдинбургская темница

Томительные минуты ожидания наконец прошли. Гулкий бой часов Сент-Джайлса возвестил, что до начала судебного заседания остается час. Джини поднялась с непонятным ей самой спокойствием, накинула плед и стала собираться в путь. Твердость ее составляла странный контраст мучительным колебаниям, заметным в каждом движении ее отца. Тому, кто не знал их обоих, трудно было бы поверить, что первая была кроткой и несмелой деревенской девушкой, а второй — человеком суровым, гордым и непреклонным, который некогда с величайшей стойкостью перенес за свою веру самые тяжкие испытания. Эта перемена ролей объяснялась тем, что Джини уже приняла твердое решение и знала все неизбежные его последствия, тогда как отец ее ничего не знал о нем и терзался, стараясь угадать, что она покажет на суде и как это может повлиять на приговор.

Он нерешительно следил глазами за дочерью, которая готовилась уходить и в последнюю минуту оглянулась на него с невыразимой тоской.

— Доченька, я бы… — сказал он и поспешно стал отыскивать свою палку и шерстяные рукавицы, показывая этим свое намерение сопровождать ее — намерение, которое он не в силах был выразить словами.

— Отец, — сказала Джини, отвечая не на слова его, а на эти сборы, — может, вам лучше не ходить?

— Господь мне поможет, — ответил Динс, стараясь говорить твердо. — Я пойду.

Продев руку дочери в свою, он зашагал так быстро, что она с трудом поспевала за ним. Но одно обстоятельство выдало его растерянность.

— А шапка-то? — сказала Джини, заметив, что он вышел с непокрытой головой.

Он вернулся, краснея за свою забывчивость и обнаруженное таким образом душевное смятение, надел свой большой синий шотландский берет и пошел медленней и спокойней, точно этот случай напомнил ему о необходимости овладеть собой и призвать на помощь всю свою решимость. Снова взяв дочь под руку, он направился в город.

В те времена, как и теперь, заседания суда происходили на Парламентской площади. Прежде для этого служили здания шотландского парламента. Хотя и несовершенные с архитектурной точки зрения, здания эти по крайней мере соответствовали своему назначению и были почтенны своей стариной. Современный вкус — как я обнаружил в свое последнее посещение шотландской столицы — заменил эту почтенную старину дорогостоящим сооружением, которое до того неуместно на фоне окружающих его старинных зданий и до того нелепо само по себе, что его можно сравнить с носильщиком Томом Эррандом из «Поездки на юбилей», когда он напялил на себя щегольской костюм Клинчера. Sed transeat cum coeteris erroribus note 56.

На тесной площади уже делались приготовления к мрачной церемонии, назначенной на этот день. Солдаты городской стражи были на своих постах, то сдерживая, то грубо отталкивая прикладами мушкетов пеструю толпу, теснившуюся, чтобы увидеть несчастную обвиняемую, которую должны были провести из соседнего здания тюрьмы в суд, где решалась ее судьба. Всем нам доводилось с негодованием видеть, как равнодушно толпа обычно взирает на подобные сцены; если не считать редких и необычайных случаев, почему-либо вызывающих его сочувствие, народ не выражает иных чувств, кроме суетливого и бездушного любопытства. Он толкается, пересмеивается и переругивается с той же беззаботностью, с какой глядит на праздничное шествие или иное зрелище. Иногда, однако, это поведение, присущее развращенной черни большого города, сменяется вдруг сочувствием. Так было и на этот раз.

Когда Динс с дочерью пришли на площадь и начали пробираться к дверям суда, они оказались в гуще народа и не избегли некоторых неприятностей. Защищаясь от грубых толчков, достававшихся ему со всех сторон, Динс своим старомодным костюмом и всем своим видом привлек внимание толпы, которая зачастую метко определяет человека по внешнему облику.

Да здравствуют виги
В Босуэл-бригге! -

пропел какой-то парень (эдинбургские простолюдины были в то время склонны к якобитству, должно быть, назло существующему правительству).

Депутат Уильямсон
Взобрался на ступеньки,
А потом на амвон
И воспел Килликрэнки, -

пропела прелестница, ремесло которой легко угадывалось по ее виду. Оборванный «кэди», или носильщик, которого Дэвид толкнул, пытаясь уйти от насмешников, крикнул на северном диалекте:

— Чертов камеронец! Ослеп ты, что ли? Чего толкаешь порядочных людей?

— Дорогу церковному старейшине! — сказал другой. — Он идет посмотреть, как сестра во Господе будет славить Бога на виселице.

— Стыдитесь! — громко крикнул кто-то и тихо, но явственно добавил:

— Ведь это ее отец и сестра.

Все расступились перед страдальцами; самые грубые устыдились и смолкли. Идя по образовавшемуся проходу, Динс сжал руку дочери и произнес с глубоким внутренним волнением:

— Ты теперь своими ушами слышишь и своими глазами видишь, над кем глумятся насмешники и хулители. Не над одними лишь верующими, но и над церковью и над самою невидимой и благословенной главою ее. Как же тут не сносить с терпением свою долю насмешек?