Единородная дочь

И тут Говард разразился упреками, обвиняя ее во всех смертных грехах — от лени до вампиризма. Она его использовала, говорил он, притворялась, что любит, а сама запустила клыки в его интеллект, высосала его разум.

— Помнишь, что ты сказала как раз перед тем, как я впервые пригласил тебя в ресторан? Ты сказала, что веришь в Бога.

— Я и верю. Прости, Говард, но я не в состоянии целое лето выслушивать твои излияния об устройстве мироздания.

— Я тебя сделал, черт возьми. Я научил тебя мыслить.

— Мыслить твоими мыслями.

— Если бы не я, ты так бы и осталась обычной безграмотной девчонкой.

И тут Джули выбралась из постели и влепила остаток булочки Говарду в лоб. Плавленый сыр прилип ко лбу, словно шутовская пародия Каиновой печати. Наскоро одевшись, Джули выскользнула из квартиры и зашагала в университетский музей. Там она и провела остаток дня, разглядывая забальзамированных египтян. Мужчин.

На следующий день она собрала пожитки и вернулась в «Око Ангела». Недавно сюда переехали и Феба с Джорджиной, которых выселил хозяин их прежней квартиры, новый апокалиптик, прослышав об их плюрализме в сфере сексуальных наклонностей. Милая Феба, милая Джорджина, какими же заботливыми и непреклонными няньками они были! Особенно Джорджина, неустанно готовившая свои экстравагантные снадобья для укрепления папиного сердца и кормившая его витаминными салатами из овощей, которые умудрялась выращивать на скудной песчаной почве.

Джули завела дневник и старательно его заполняла в надежде, что, доверяя мысли бумаге, она сможет лучше понять саму себя.

Ее храм, этакая монашеская келья со свечами от Смитти Смайла, оказался идеальным местом для упражнений в эпистолярном жанре. Удивительно, что Феба старательно следила за обновлением вырезок, но еще более удивительно, что вырезки больше не успокаивали Джули, как это бывало раньше. Ее сознание стало каким-то ранимым и хрупким, ее суперэго едва ли не кровоточило. С появлением каждого нового сообщения о жертве апартеида или дорожном происшествии Джули все больше убеждалась, что в действительности Феба преследовала определенную цель. И эта цель была ей ясна. Она, казалось, говорила: Кац, ты не имеешь к этому никакого отношения. Но был и другой, скрытый, смысл: Кац, все в твоих руках.

«Бог прислал меня не для показных трюков, — отстаивала Джули на бумаге свои позиции, — и очень жаль, что Феба этого не понимает. Кстати, она слишком много пьет в последнее время». И правда, сейчас просто не было смысла воспринимать Фебу всерьез. Они словно жили на двух разных планетах. Джули, член Высшей лиги и начинающий проповедник эмпиризма, — и Феба, исключенная за неуспеваемость студентка и служащая магазина приколов. Что знает Феба о пределе Чандрасекара или о постоянной Планка, о Сейфертовых галактиках, Гильбертовых пространствах? Бедняжка, ей бы выбраться из Южного Джерси и поднакопить знаний. Быть может, подобно тому, как Говард опекал Джули, ей самой следовало бы сейчас заняться Фебой, увлечь ее волнующим путешествием в сферу космогонических премудростей.

Говард. Ах да, Говард. «В своем неустанном крестовом походе во имя науки Говард что-то упустил, — писала Джули. — Квантовая механика и общая теория относительности вовсе не объясняют Вселенную, они ее срисовывают, подобно хрустальным сферам Аристотеля и планетарной системе Ньютона». Она перечитала абзац. Так значит, упустил, а не упускает. Выходит, все действительно позади, она, не задумываясь, пишет о Говарде в прошедшем времени. Прекрасно. «Говард принимал модель за реальность, — продолжала она, — белковый суррогат — за бифштекс. Настоящий исследователь космоса наверняка уловит скрытую мораль в знаменитом соотношении неопределенности Гейзенберга. В недрах истины скрывается сияющее облако незнания, бесценный самородок сомнений, светящаяся хорда непостоянства, не ограниченные несовершенством знания».

Вошел папа. С каждым днем он казался чуточку меньше. Его плечи опускались чуточку ниже. Жизнь послушно следовала известной кривой: человек растет, взрослеет и увядает. Папа тоже потихоньку сморщивался, словно усыхал от ветров, обдувающих маяк.

«Какую бы форму ни приняло мое служение, — писала Джули, — я буду проповедовать Закон Неопределимости, свидетельствовать о царстве непостоянства». Она резко захлопнула дневник, словно хотела раздавить паука, заползшего на страницу.

— Пойду зажгу маяк, — сказал папа, подтягивая пояс своего ужасного клетчатого халата. — Сердечникам полезно иногда поупражняться.

— Кто сегодня? — спросила Джули сквозь зубы. С возрастом папина эксцентричность определенно становилась менее привлекательной. — «Люси И»?

— «Уильям Роуз», по-моему. Сейчас июль?

— Ты же и сам знаешь, что июль.

— Если июль, то, значит, «Уильям Роуз».

— Ты индерал принял?

Тяжкий вздох.

— А ланоксин? А кинидин?

— Принял, принял, Джорджинин сок тоже.

И он, по-стариковски шаркая, вышел.