Единственная дочь

– Конечно, – отвечает она, вытаскивая из раковины затычку и снимая резиновые перчатки. Вода с громким клокотанием уходит в трубу.

– Спасибо! Тебе помочь? – спрашиваю я, вспоминая, что собиралась играть исполнительную дочь.

– О нет, просто садись и расслабься. Когда заедет Винс?

– Точно не знаю. Она просто сказала, что утром.

Я наблюдаю, как она взбивает яйца с молоком и потом выливает смесь на сковороду. От запаха у меня текут слюнки. Теперь, когда знаю, что такое настоящий голод, я не уверена, что смогу относиться к еде как прежде.

– Я купила тебе телефон, – говорит она, кивая на новенький айфон на столе.

– Вау! – Я не могу сдержать удивление. – Спасибо большое!

Я включаю аппарат, и в груди растекается тепло – со мной так всегда бывает от вида новых вещей. Я пытаюсь сглотнуть это чувство – в погоне за ним я вляпалась во много неприятностей.

– На нем твой старый номер, – говорит она.

– Здорово. Как тебе это удалось?

– Было проще просто вносить абонентскую плату.

Я кладу телефон на стол. Ребекка была, скорее всего, мертва, но родители более десяти лет продолжали ежемесячно оплачивать ее телефон. Сейчас неловко радоваться этой игрушке. Все как-то грустно.

– Держи, милая, – говорит мама, ставя передо мной тарелку с дымящейся яичницей. – Не беспокойся, я не забыла про твой кофе.

Я улыбаюсь ей. Наверное, это и есть материнская любовь. Интересно, а моя мама тоже вот так заботилась и ухаживала за мной, как за сокровищем? Сомневаюсь. Думаю, тогда я лучше бы ее запомнила. Когда я думаю о ней, единственное, что приходит на ум, – фотография в рамке, которую отец держит на каминной полке. Если бы не снимок, я бы даже не помнила ее лицо. Я начинаю поедать яичницу. Идеально нежная, чуть подсоленная.

– Спасибо, мам, – говорю я, глотая.

Я не замечаю, как кружка выскальзывает у нее из руки, слышу только грохот, когда она разбивается о пол.

– Бля… ты в порядке? – вырывается у меня. Я тут же пожалела, что матернулась, но мама, похоже, ничего не заметила. Она опустилась на кафельный пол и неистово вытирает дымящийся черный кофе. Вокруг нее разбросаны осколки кружки. Я поднимаюсь, чтобы помочь ей.

– Прости! – шепчет она, поднимая на меня глаза.

– Ничего страшного. Я помогу тебе.

– Не надо. Это моя вина. Я такая дура.

Я беру мусорный пластиковый пакет и опускаюсь на колени рядом, чтобы помочь ей собрать фарфоровые осколки.

– Прости, пожалуйста, Бек, – говорит она все еще приглушенным голосом.

– Все в порядке. Подумаешь!

– Ты ведь им не скажешь? – спрашивает она.

Она смотрит на меня, как испуганный ребенок. На тряпке, которой она вытирает пол, кроме коричневых кофейных пятен проступили красные.

– Ты порезалась? – спрашиваю я, хватая ее руку. Кожа между большим и указательным пальцами рассечена.

– Ничего. Это наказание за мою неуклюжесть.

– Я уберу здесь. Ты промой руку и наклей пластырь или что-нибудь на рану.

– О, Бекки. Ты была такой милой девочкой. Если бы я только уделяла тебе больше внимания. Мне так жаль.