Единственная дочь

– Все в порядке, милая. Мы рядом, – успокаивает мама.

Меня охватывает ужасная паника. Сестра придерживает мою здоровую руку и пальцами в белых перчатках растирает вены в изгибе локтя. Я не могу допустить, чтобы она ввела мне туда иглу. Я могла бы притвориться, что падаю в обморок. Наверное, так и нужно сделать. Но тогда они могут взять у меня кровь, пока будут думать, что я без сознания. Игла на секунду зависает над мой кожей. У меня нет выбора. Я выбиваю шприц у медсестры из руки. Он брякается о пол – единственный звук в потрясенной тишине. Все взгляды устремляются на меня.

– Ребекка, – произносит шокированный доктор, – если ты будешь хулиганить, мне придется связать тебя. – Доктор говорит ровно и спокойно, но я отчетливо слышу ярость в его голове.

– Я не хочу, чтобы вы брали у меня кровь.

Мама делает шаг вперед и кладет руки мне на плечи.

– Не бойся, – говорит она. – Будет больно только одну секунду.

– Меня никто не слышит. Я сказала нет!

Лицо доктора напрягается.

– Это распоряжение полиции, Ребекка. Мы можем вызвать сюда охрану, чтобы связать тебя, мы можем арестовать тебя, или же ты просто позволишь мне взять у тебя кровь. Тебе решать.

На этот раз доктор берет меня за запястье, гораздо крепче, чем медсестра до этого. Я смотрю поверх него на отца, который опустил голову и уставился вниз на линолеум. Он мой последний шанс.

– Папочка! – говорю я со слезами. – Пожалуйста.

Он ловит мой взгляд и немедленно приступает к действиям.

– Уберите руки от моей дочери! – требует он и делает шаг вперед. Отец даже кажется выше ростом. Видимо, доктор тоже это замечает, потому что тут же выпускает мою руку.

– Мне очень жаль, сэр, но Ребекка должна сотрудничать. Я думаю только о ее благополучии.

– У моей дочери психологическая травма, а вы угрожаете, что свяжете ее? Я забираю ее домой. Немедленно.

Я сползаю с больничной скамьи на ноги и благодарно улыбаюсь отцу. Не думала, что он на такое способен.

Я была на волоске. Я знаю. Андополис самоутверждается. Он возвращает себе контроль, который, как я наивно полагала, был у меня. Это больше чем просто фрустрация – он сомневается во мне. Он сомневается в моей истории, в моих мотивах. Мне остается лишь надеяться, что он не сомневается в результатах ДНК-теста, но и такое возможно.

По дороге из больницы мы молчим. На каждом повороте я то и дело оборачиваюсь, пытаясь отыскать глазами фургон. Все-таки какое облегчение оказаться дома, запереть за собой дверь во внешний мир. С Андополисом и этим фургоном я вообще предпочла бы никогда не выходить на улицу. За мной охотятся. Повсюду преследуют. Дом – единственное безопасное место.

Я сижу на диване и пытаюсь ровно дышать. Беспомощность – это тупик. Страх – путь в никуда. Поэтому я пытаюсь подавить его, сглотнуть.

Родители не хотят, чтобы я сегодня встречалась с Андополисом. Отец звонит ему, чтобы отменить встречу, но я знаю, это будет не так просто.

Точно в срок его машина заворачивает на подъездную дорожку к дому. Я могла бы попросить отца выйти и сказать ему, что я не пойду. Но отчего-то уверена, что давить на Андополиса не выход. Он наверняка привык к такому. Андополис просто даст отпор и нанесет более сильный ответный удар.

Вчера он велел мне взять что-нибудь, чтобы спрятать лицо: мы поедем на автобусе по тому же маршруту, каким Бек добиралась из дома до «Макдоналдса».

Мы с Андополисом молча едем в автобусе. Я настолько зла на него, что не могу даже говорить. Вот так перепрыгнуть через мою голову, попытаться лишить меня прав на собственное же тело. Он играет грязно, показывает свое истинное лицо. Андополис понятия не имеет, во что ввязался. Кипя от негодования, я смотрю, как за окном мелькают городские окрестности. Вокруг меня люди болтают друг с другом или по телефону.

– Ну что, сегодня тоже ничего? – спрашивает он.

Я сжимаю руки в кулаки; так и хочется его ударить. Смотрю в окно, стараясь сохранять спокойствие, хотя ничего уже не вижу. Поддаться гневу – значит потерять еще больше власти.

– Я подумала, может, нам провести пресс-конференцию, – шепчу я.

Это удивляет его. Отлично.

– Не думаю, что это хорошая идея, – отвечает он и оглядывается, желая убедиться, что никто не слушает.

– А я думаю. Люди должны знать, что я спаслась. Я стану вдохновляющим примером для других жертв.

А его это выставит в ужасном свете. Что он там говорил десять лет назад? Что, если Бек жива, он найдет ее. Не нашел.

– Я хочу рассказать мою историю, – продолжаю я. – Думаю, люди захотят услышать о той ужасной долгой поездке в полицейской машине, когда я чуть не истекла кровью. И как вы искренне старались помочь мне все вспомнить, за исключением сегодняшнего дня, когда мне предложили выбирать между смирительной рубашкой или тюрьмой.

У него отвисает челюсть.

– Знаешь, кто хочет услышать твою историю? Я. Больше мне ничего не надо.

Я молчу. Он наверняка в курсе, что не единственный, кого интересует жертва. Представляю газетные заголовки: неправомерные действия полиции, ошибка длиной в десять лет, главный следователь опозорен. Старые фотографии несчастной маленькой меня и большого грубого Андополиса.