Единственная дочь

Они убили ее. Один из них убил Бек и запихнул ее в эту темную дыру. От волнения я начинаю задыхаться. Они знали. Все это время один из них знал. По крайней мере один. Они просто тянули время, ждали, пока Андополис потеряет интерес, пока Пол и Эндрю уедут. Я сжимаюсь в комок, пытаюсь успокоиться и дышать ровнее. Мне нельзя паниковать. Я должна выбраться отсюда. Но все, о чем я могу думать, – это ее скелет под домом, свернутый клубком, как маленький испуганный ребенок. Он лежал здесь все это время, спрятанный в темноте.

Окно. Я отталкиваюсь и поднимаюсь на ноги. Репортеры слишком далеко, чтобы услышать что-нибудь, но я их вижу. Миниатюрные мужчины с миниатюрными камерами. Если я могу видеть их, значит, и они могут видеть меня. Я прижимаюсь к стеклу и бешено машу им. Один парень достает сигарету. Остальные даже не шевелятся. Я могу попытаться докричаться до них, но родители услышат меня раньше. Я могу выпрыгнуть. Это два этажа, есть риск сломать себе что-нибудь, но они наверняка заметят, если я пролечу в воздухе. Другого выхода нет. Я пытаюсь открыть окно, но оно не поддается. Я дергаю что есть силы, кажется, мышцы вот-вот порвутся, но рама даже не шевелится. Она наглухо закрашена. Я подсовываю под нее пальцы и тяну, тихо поскуливая, обламывая ногти. Ничего не получается; кончики пальцев в крови и дрожат. Я начинаю плакать, задыхаясь. Я не могу его открыть. Единственный выход – через входную дверь, а я не хочу спускаться туда. Я ощущаю себя Рапунцель, запертой наверху в башне. Выхода нет. Можно попытаться разбить окно, но стекло толстое, и они обязательно услышат звон, прежде чем я успею сбежать. Тогда они догадаются. Я окажусь рядом с Бек – и будем мы, как близнецы, гнить вместе.

Нет. Пока они не знают, что я их раскусила, возможно, просто могу выйти из дома. Через входную дверь, как уже делала столько раз. Вытирая заплаканные щеки, я заставляю себя дышать ровно. Я хорошая актриса. У меня получится.

Когда я выхожу из комнаты Бек, в доме стоит тишина. Единственный звук – тихое жужжание стиральной машины. На всякий случай я держу в руках стопку грязной одежды. Сердце колотится, когда я неслышно спускаюсь по ступеням. Входная дверь все ближе. В пяти шагах, в трех. Вот я уже на нижней ступени. Дверь в одном шаге от меня.

– Бек? – Я оборачиваюсь. Мама стоит в гостиной. Она держит кухонные ножницы. Отец сидит на диване и смотрит на меня.

– Да?

– Куда ты собираешься?

– Я должна встретиться с Андополисом, – лгу я. – Он будет здесь с минуты на минуту.

– Ты несешь ему свое грязное белье? – спрашивает отец. Я не знаю, что сказать.

– Пусть он зайдет в дом. Если у тебя болит голова, тебе может стать плохо. Не следует ждать снаружи на холоде, – говорит она как ни в чем не бывало. Как будто она не держит перед собой острые блестящие ножницы.

Я перевожу взгляд с них на дверь. Я могла бы успеть выскочить, прежде чем она вонзит мне ножницы в спину. Отец встает, делает шаг между мной и дверью. Берет у меня из рук белье.

– Сделай, как просит мама, – говорит он.

– Ты не позволишь подравнять тебе волосы? – спрашивает она, глядя на мои секущиеся концы. Я сглатываю.

– О’кей.

Она усаживает меня на кухне и накидывает мне на плечи полотенце. Отец стоит позади нас и смотрит.

– У тебя всегда были такие красивые волосы. Не могу поверить, что ты их так запустила, – сетует она, расчесывая пряди. Зубья царапают мне кожу головы. Это не долго, не волнуйся. Винс может зайти и поговорить с тобой и отцом. Я хотела бы послушать, как там все продвигается.

Я пытаюсь оглядеться и понять, в комнате ли еще отец. Она рывком разворачивает мою голову обратно, и я смотрю только вперед.

– Мы же не хотим, чтобы было криво.

Холодные ножницы прикасаются к моему затылку, к шее; я слышу щелканье острых лезвий, когда они отрезают волосы. Мои руки крепко сжаты в кулаки под полотенцем.

– Будет выглядеть намного лучше.

– Спасибо. – Мой голос снова странный и высокий; я слышу в нем собственный страх. Но она, кажется, ничего не замечает.

– Мило и аккуратно, как раньше. – Я чувствую ее дыхание на затылке, когда она говорит.

Откуда-то из глубины дома раздается странный звук. Какой-то сдавленный плач.

– Что это было?

– Ты о чем, милая?

– Этот звук.

– Я ничего не слышала.

– А где папа?

– Наверное, прилег.

Я снова слышу этот мучительный звук.

– Приподними подбородок, – командует мама, поворачивая мое лицо так, чтобы я смотрела на нее. Она подносит ножницы к моему уху.

– Мне правда нужно проверить, здесь ли уже Андополис, – говорю я, глядя ей прямо в глаза. Почему я никогда не замечала, какие странные у нее глаза – стеклянные, блестящие, они никогда по-настоящему не сфокусированы на тебе.

– Почти закончили, – отвечает она.

Громкий гулкий хлопок. Я подскакиваю на месте.

– Осторожно, милая. Я не хочу тут мусорить.

– Что это было?

Она не отвечает. Ножницы щелкают снова и снова. Я чувствую, как по щекам катятся слезы, и я не могу их остановить. Звук напоминал оружейный выстрел. Мне нужно выбраться отсюда. Но она может перерезать мне горло одним движением ножниц.

– Пожалуйста, мама!

– Секунду, Бекки, – говорит она.