Единственная любовь Казановы

Казанова же бросил на нее взгляд-другой и, видя, что она сидит с внешне спокойным и безразличным видом, опрометчиво решил, что она ничего не заметила или, по крайней мере, не заметила ничего подозрительного. Он был действительно обеспокоен тем, что донна Джульетта и Анриетта могут встретиться, как и тем, что донна Джульетта может заподозрить, что он интересуется сидящей напротив молодой красавицей или хотя бы знаком с ней. Поэтому он сдержался и не выскочил тотчас из ложи, несомненно проявив на сей раз куда больше выдержки, чем в своей спальне в Риме. Он стал ждать первого антракта, ждать с таким нетерпением, что опера показалась ему нескончаемой, а сменяющие друг друга картины представлялись с каждым разом все нуднее и длиннее. Как он проклинал речитативы и манерность тенора, которому, казалось, доставляло удовольствие задерживать действие, рисуясь перед публикой; трели и рулады сопрано; бесконечные дуэты и трио, а главным образом доводящий до бешенства восторг флорентийских меломанов, без конца вызывавших певцов и аплодировавших до тех пор, пока те не споют на «бис».

Но наступает такой момент, когда даже восторги итальянской публики выдыхаются и даже самая длинная опера подходит к концу. Занавес опустился, певцы откланялись, аплодисменты смолкли, но Казанова продолжал держать себя в руках. Наконец он томно, с безразличным, как он надеялся, видом поднялся со своего места, объявив, что хочет поразмять ноги, и попросил у донны Джульетты разрешения покинуть ее — с намерением не возвращаться и никогда больше ее не видеть. Он решил послать записку Анриетте и сказать, что ждал ее, но обстоятельства помешали ему прийти к ней в ложу.

Казанова мысленно уже составлял текст записки, а потому чуть не пропустил мимо ушей слова донны Джульетты:

— Я предпочитаю, чтобы сегодня вечером вы были со мной, дон Джакомо.

Эта фраза все-таки дошла до сознания Казановы — он вздрогнул и покраснел. Ложа в театре была подобна гостиной, где дама-хозяйка имела полное право приказывать своим приглашенным. Однако на практике подобная тирания — а именно так следовало рассматривать слова донны Джульетты — не применялась, разве что чичисбея начнут поклевывать слишком много куриц.

— Синьора? — в голосе Казановы звучало явное удивление.

— Я сказала, что вы будете нужны мне сегодня вечером… весь вечер… мне надо дать вам сотню указаний насчет завтрашнего дня. Словом, прошу вас сесть, синьор.

— Сударыня, — сказал Казанова, вежливо поклонившись, — я полностью признаю за вами право ожидать повиновения от всех своих покорных слуг, но в данном случае прошу позволения передать вас заботам графа Джузеппе и…

— Граф полностью разделяет мое мнение, что вам следует остаться, как я прошу, — резко произнесла донна Джульетта.

— Но, право же, донна Джульетта, это уже выходит за рамки шутки, — запротестовал Казанова. — Не можете же вы считать…

— Я считаю, что вы должны сесть и быть тут, пока я не разрешу вам уйти, — высокомерно заявила донна Джульетта.

Казанова с не меньшим высокомерием выпрямился и, несмотря на ее властный тон и повелительный блеск в глазах, повернулся, чтобы уйти… и очутился лицом к лицу с графом, который поднялся с места и стоял теперь, скрестив руки на груди, прислонясь к двери. Казанова мгновенно понял, что попал в западню, которую наверняка давно уже заготовили для него донна Джульетта и граф и которая теперь по заранее условленному сигналу захлопнулась. Он в нерешительности перевел взгляд с бесстрастного лица графа на донну Джульетту, сидевшую с ехидной усмешкой. Попытайся он пройти мимо графа или попроси его отойти от двери, сделай Казанова хоть шаг вперед — ему пришлось бы принять вызов, от которого он не мог бы отказаться, а это наверняка кончилось бы для него роковым образом. Ибо граф, как всего лишь утром узнал от болтливого брадобрея Казанова, был самым опасным из трех дуэлянтов, сопровождавших донну Джульетту.

А донна Джульетта и не подозревала, что Анриетта была той женщиной, из-за которой Казанова так беспардонно и жестоко обошелся с ней в Риме, но она почувствовала, что между Казановой и дамой, сидевшей в ложе напротив, что-то есть. Знай она всю правду, она могла бы подстрекнуть графа оскорбить Казанову, и дело кончилось бы тем, что Казанове перерезали бы горло. Она, несомненно, так и собиралась со временем поступить, а пока забавлялась, мучая того, кем одно время увлекалась. Казанова, во всяком случае, частично догадывался о ее намерениях и постарался, не бунтуя, подчиниться, но улыбка на его бледном встревоженном лице, когда он поклонился и снова сел, была кривая. Ситуация складывалась прескверная — такого он не предвидел и готов был дать себе хорошего пинка за легкомыслие и слепое тщеславие, которые позволили женщине заловить его в западню.