Единственная женщина на свете

– Я ожидаю самого худшего, – честно предупредила Милка, когда мы возвращались в родной город.

Не знаю, что она имела в виду, но через пять месяцев Ольга вернулась к матери с ребенком на руках, прелестной дочкой, которую назвала Светланой.

– Ну, что я говорила? – качала головой Милка. – О папаше ни слуху ни духу, об алиментах можно забыть.

Как ни старалась Милка узнать, кто отец ребенка и чем занималась пять месяцев ее сестра, ничего не вышло. Ольга по обыкновению, свесив голову, молчала, время от времени вздыхая. Милка, добрая душа, вознамерилась поселить ее у себя, то есть у Эммы Григорьевны, чтобы «рядом с ребенком были нормальные люди и дурь по наследству не передавалась». Но Ольга ответила решительным отказом. В своем ребенке она души не чаяла, мать ей помогала, как могла, и семейство можно быль назвать вполне счастливым. По выходным, если у Милки выдавался свободный день, Ольга с дочкой приезжала в наш город, втроем они отправлялись то в зоопарк, то в кукольный театр. Милка давно уже успокоилась и решила, что нет худа без добра.

– Никого путного все равно бы не нашла, а чем с алкашом мучиться, лучше уж одной, – вынесла она вердикт, но время от времени все-таки задавалась вопросом: – Кого она там подобрала, в этом Иванове?

Однажды я, устав от ее затяжных монологов, заявила с некоторой долей язвительности:

– Какое, на хрен, Иваново? Твоя племянница что, пятимесячной родилась?

Это повергло Милку в долгие раздумья.

– А ведь точно, – сказала она, придя в себя. – Ребенок абсолютно нормальный, то есть родился вовремя. Я медицинскую карточку видела, когда ее на прививку возила. Так зачем она в Иваново поперлась?

– Должно быть, не хотела, чтобы кто-то узнал раньше времени о ее интересном положении.

– Думаешь, она от этого козла пряталась? Он был против, а она хотела сохранить ребенка? Что ж за гад такой? Пока она у нас жила, у нее вроде никого не было… И что ты по этому поводу думаешь?

– А на фига мне думать? – искренне удивилась я, а Милка кивнула:

– Знаешь, что я тебе скажу? Она туда уехала для того, чтоб никто ничего не знал. Ага. Собиралась родить и оставить ребенка в роддоме. Но потом… не смогла. Она хоть и дура, но человек хороший.

Это было похоже на правду, по крайней мере, объясняло внезапность отъезда Ольги в другой город и нежелание видеться с родней. К тому моменту вся эта история мне успела здорово надоесть, тем более что, по большому счету, закончилась она хорошо: у Ольги и ее матери появился смысл в жизни (которого, кстати, нет у меня), а Милка могла себя поздравить, что, как всегда, оказалась права.

Мои размышления были прерваны Эммой Григорьевной.

– Фенечка, притормози, что-то мне нехорошо.

Я остановилась, Эмма Григорьевна немного прошлась, обмахиваясь платочком. Движение на дороге особо оживленным не назовешь, и все-таки я забеспокоилась, оттого и присоединилась к ней. Эмма Григорьевна, обняв меня, положила голову мне на плечо и прошептала:

– Не дай бог, Фенечка, пережить собственных детей. Врагу не пожелаешь. За что нам с сестрой такое? У нее хоть внучка осталась, а у меня…

Кое-как успокоив женщину, я повела ее к машине.

Через двадцать минут мы въехали в ничем не примечательный райцентр. Обветшалые дома, построенные еще в середине прошлого века, сменили многоэтажки, площадь с памятником Ленину, напротив дом с колоннами, с развевающимся на ветру трехцветным флагом. Восемьдесят тысяч жителей, две фабрики, хлебозавод. Вот, пожалуй, все, что я знала об этом городе. Поселок Красноармейский находился километрах в десяти западнее. Дорога шла через лес. Сразу за поселком река, мост отсутствовал, поселок оказался конечной точкой маршрута, может, по этой причине за дорогой здесь особо не следили, решив, что и так хороша. Сплошные рытвины, кое-как засыпанные щебенкой. Нас то и дело подбрасывало на очередной колдобине, и это направило мысли Эммы Григорьевны с собственных горестей на проблемы государственные. Она начала сетовать на бесхозяйственность и никчемность местных властей.

Наконец показался поселок. Ольга жила в двухэтажном панельном доме, который с пятью точно такими же собратьями стоял вдоль дороги. Возле первого подъезда собрались соседи. Заметив нашу машину, дружно замолчали, хотя до этого разговор шел оживленный. Я помогла Эмме Григорьевне выйти, при виде импровизированной демонстрации у подъезда она разрыдалась.

– Горе-то какое, – послышалось со всех сторон, толпа расступилась, пропуская нас.

Дверь в квартиру была приоткрыта, я слышала женские голоса, сливающиеся в ровный гул. В просторную комнату набилось человек десять, должно быть, соседки, в кресле возле телевизора сидела Ксения Григорьевна, разглаживая на коленях юбку с таким сосредоточенным видом, как будто это было делом всей ее жизни. Возле ее ног примостилась Света, что-то конструируя из разноцветных кубиков. Оглядев собравшихся, Эмма Григорьевна произнесла сурово:

– Дайте побыть с сестрой.

Тетки неохотно поднялись и друг за другом покинули комнату. Эмма Григорьевна подошла к сестре, та неловко приподнялась и сказала: