Единственная женщина

— Сереженька, да как же это? — Слезы неостановимо катились по ее лицу, задерживаясь в морщинках у рта. — Для того ли я старалась, одна тебя растила? Господи, дура я старая, как же я проглядела-то? Мне б пойти к военкому, бумажку какую подписать — мол, запрещаю, один сын, я вдова… Ты ж учился хорошо, ты ж такой умненький у меня! И для чего — с парашютом сигать? Москва рядом, учись на здоровье, к чему Бог способности дал, — нет, выбрал страх какой!.. Да там небось одни сироты учатся детдомовские, до кого родителям дела нет!

Сергей, как мог, успокаивал мать, пытался даже заговаривать о долге перед Родиной: ему казалось, на нее должны подействовать подобные соображения. Но его простая, необразованная мама, вся жизнь которой прошла на фоне бесконечных газетных лозунгов, не поддавалась на эту несложную уловку.

— Господи, ну при чем тут Родина?! Думаешь, совсем я из ума выжила, поверю глупости такой? Ты ж из-за другого хочешь туда, а мне не говоришь… За что наказание такое дал Бог, за что?!

Под материнские слезы и причитания связалась с армией его жизнь — и все же поначалу он был благодарен судьбе за то, что она дала ему твердую опору, обнесла стеной, за которую не мог прорваться хаос…

Но Афгана он не хотел — не хотел провести свою душу через это горнило, из которого многие выходили обугленными, с каменными сердцами. Но выбора уже не было, и Сергей пошел той дорогой, которая сама разворачивалась перед ним — выжженной дорогой этой бессмысленной войны.

Он не любил вспоминать то время — стальную твердость собственной руки, сжимающей то нож, то автомат; коротко отдаваемые команды, от которых зависела чужая жизнь; смерть, кровь, жару, волны ненависти и жестокость, жестокость без границ…

Однажды ранним утром, перед тем, как уходить в горы, он мрачно сидел за столом у себя в комнате — всегда оставлял себе перед такими делами несколько минут полной тишины и одиночества, — докуривал папиросу и смотрел, как ползет по столу ящерка, похожая на доисторическое животное в миниатюре. Ящерка ползла медленно, никуда не торопясь — взобралась на изогнутый край большой, солдатами сделанной пепельницы и уставилась на Псковитина ничего не выражающими круглыми глазами.

Он посмотрел в эти глаза, затушил окурок рядом с перепончатой лапкой и тяжело поднялся из-за стола.

За эту неделю он потерял половину батальона и, по правде говоря, совершенно не надеялся, что выведет из ущелья остальных. А уж тем более выйдет сам. Он уже даже обрадоваться не смог, услышав гул вертолетов… После этого боя, после этой недели в окруженном «духами» ущелье, и появилась в его волосах седина.

Странно было открывать дверь в комнату, видеть аккуратно заправленную кровать, начищенные сапоги в углу, посуду на столе…

Ящерица сидела все на том же месте, на изогнутом краю пепельницы, даже головы не повернула; мятый окурок лежал рядом с перепончатой лапкой. Сам Восток смотрел на Псковитина остановившимся взглядом, остановившимся временем…

«Господи, куда мы пришли? — подумал он с глухой тоской. — И что я делаю здесь?»

Если бы все это продлилось еще год, он бы, может быть, не выдержал: чувствовал, что его предел совсем близок. Но время оказалось к нему милосердно — словно в награду за то, что не было у бойцов его батальона другого такого человека, на которого они готовы были молиться в этом аду…

Осталась широкая седая прядь, майорские погоны в двадцать шесть лет и возможность блестящей карьеры — только вот он давно уже понял, что она ему не нужна…

В «Вымпеле», правда, все было иначе. Псковитин с детства не любил разговоров о высшем смысле человеческой деятельности, они казались ему напыщенными и неестественными, но только в «Вымпеле» он понял, что значит этот смысл и как велика разница между убийством моджахеда и обезвреживанием террориста, захватившего самолет.

На какое-то время ему показалось, что он обрел желанное равновесие, что наступила наконец передышка после Афгана, — и тут же все кончилось, оборвалось бессмысленно, по чьей-то корыстной воле.

— Сволочи они, конечно, — сказал ему командир, прощаясь. — Но за себя ты, Серега, не бойся, нам бояться нечего, мы не пропадем, хотя б на это у них ума хватит.

Действительно, от заманчивых предложений отбою не было каждому из офицеров: только полный дурак мог не понимать, что они собой представляют при любой политической конъюнктуре…

Что ж, он уже готов был поступать в академию, несмотря на горечь, которая осталась из-за предательства, совершенного по отношению к ним. Может быть, если бы армия была его душой, его жизнью, он перенес бы этот развал и распад более болезненно — но, несмотря на то, что с нею было связано столько лет, в глубине его всегда жило понимание: это только замена, только возможность как-то скрыться от одиночества…

Старая профессорша Лукина позвонила ему ночью, и он онемел, сжимая трубку до побеления пальцев.

— Ты проснуться, что ли, не можешь, Сережа? — шелестел в трубке старушечий голос. — Никто не ожидал, она ведь и не болела…

Мать категорически не хотела переезжать к нему, в его двухкомнатную квартиру на Юго-Западе.