Единственный голос

Стах перехватил его взгляд и тоже отметил и помятый «Москвич», и обшарпанные службы, и переполненный помойный бак у дальней стены… Спросил:

– А у вас дети есть?

– Есть, пятеро, – буднично ответил тот.

Стах вытащил из внутреннего кармана куртки свернутые в трубочку восемь купюр по двадцать пять рублей и протянул:

– Вот, возьмите вперед за… таинство.

Тот деньги взял, невозмутимо пересчитал, вновь поднял брови:

– Здесь… слишком много, – проговорил сдержанно. – Вдвое больше, чем надо. Венчание обойдется вам в сотню. И это не мне, а на храм.

– Возьмите, пожалуйста, все, – настойчиво повторил Стах. – Сами разберетесь – куда и на что.

– Ну, хорошо, – ответил священник, приподняв подол рясы и пряча деньги в карман брюк. – Понимаю вас. Тогда тут и на венчальные свечи будет. И вот еще: у нас недавно столовая для художников-миниатюристов открылась. Там вкусно, по-домашнему так, и красиво. Вон, за колокольней направо. Можно после венчания отметить. Приезжайте завтра, часам к десяти; чистый плат нужен, и… кольца есть?

– Есть! – торопливо проговорил Стах, доставая коробочку с подарком Папуши. – Это, конечно, не золото, но…

Священник отвел его руку:

– Завтра и отдадите. – Спустился по ступеням и, не оглядываясь, пошел по двору к машине, из окна которой высовывался мужик и, энергично жестикулируя, что-то объяснял отцу Николаю.

Холодный ветер ерошил огромную лужу, посреди которой «Москвич» остановился, и отец Николай, стоя у кромки ее, что-то негромко отвечал. Реплики их заглушал грай с ближнего тополя, обжитого семейством грачей. Они поднимались в воздух, вздымаясь до колокольни, над которой быстро и легко неслись грязноватые облака, медленной каруселью кружили вокруг нее, спускались и снова усаживались на ветви тополя.

Пахло холодной водой, гниловатой затопленной почвой, дымом и хлебами из невидимой отсюда печи…

Удержать в руках тяжелую доску Петр Игнатьевич не смог бы. Дочь просто поставила ее отцу на колени, прислонив к его груди – ликом к себе и Аристарху, – и изможденное лицо больного как-то удивительно рифмовалось, странно подходило иконе, будто являло ее продолжение. Золотисто-коричневый плат засиял под витражным светом цветных окошек веранды; лики Божьей Матери и ее вышколенного мальчика со взрослым лысоватым обликом зажили, задвигались – закивали в нетвердых руках Петра Игнатьевича, – будто одобряли момент.

Тот глубоко вздохнул, собираясь со словами.

– Ну, так… живите… порядочно, – проговорил слабым дребезжащим голосом. – Вот пусть она смотрит на вас всю жизнь, как смотрела на нас. Живите…

И заплакал… Разом ослабел, откинулся головой на спинку кресла.

Трудно ему далась эта новость, да и боль постепенно возвращалась.

И, конечно, не сбылись вожделенные мечты Стаха об объятиях сна в спокойной постели – ибо всю ночь Дылда ушивала для венчания бледно-салатное свадебное платье старшей сестры Любы, которое в заполошных поисках обнаружила в мамином платяном шкафу. Люба была гораздо полнее и ниже ростом младшей сестры, так что беготня вверх-вниз по лестнице в поисках маминой портновской шкатулки, затем примерки-булавки, стрекотание «Зингера», и – боже, ошиблась! – распускание неверного шва, и вновь неумолчный стрекот машинки… – продолжались до самого утра.

Стах посидел у постели Петра Игнатьевича, дождался, пока тот заснул, спустился вниз, попробовал – паук! – уволочь свою муху-цокотуху в уголок «на минутку» – но встретил такой возмущенный отпор, что за-ради священного венчального обряда отступился до завтра, понимая, как трепещет она – в каждом слове дрожали слезы! – и какое значение придает всей этой, считал он, ритуальной мишуре…

(Хотя внутренне звенел-ликовал: как здорово он придумал, спасибо татарину Гинзбургу! Как правильно все устроил!)

Уставший за весь этот трудный, густой-счастливый день, опустился на пол рядом со стулом Дылды, ткнулся головой ей в колени… Так и уснул под стрекот машинки, изредка чувствуя на затылке и щеке ее ладонь – рука у нее как у бабы Вали была: родная, крупная и очень ласковая.

Проснулся от шутливого толчка:

– Хватит дрыхнуть. Смотри!

Он с трудом проморгался, поднял тяжелую голову и уставился на чудесное видение. А ведь и правда: дыхание перехватывало. Взбежав до пятой ступеньки лестницы, Дылда стояла под светом всех включенных потолочных ламп – в простом по крою, но каком-то очень нежном, воздушном платье длиной не до полу, а до середины икры – прямо гимназистка! – в талии перетянутом широким поясом. На темно-рыжих, рябиновых под лампами, волосах приколот дымчатый лоскут типа фаты, выцыганенный из подола все того же платья.

– Как?! – спросила требовательно, победно. Знала, что – прекрасна!

И он театрально простерся ниц (очень хотелось спать), перекатился на спину, вскинул обе руки, как бы сдаваясь на милость, и провыл:

– Царица! Повелительница гремучих змей!