Единственный крест

А еще он был загорелый и пропыленный, пропахший зверобоем и донником. И все время повторял: «Как же я по вас соскучился». И в этом «по вас» не было намека, двусмысленности. Асинкрит просто радовался. Ибо как не прекрасны дороги и встречи на них, нет ничего лучше возвращения домой. Позже Сидорин скажет Лизе: «Ты открыла мне дверь в домашнем халате, и я вдруг понял, что вернулся домой». Но это будет позже, а пока он раскланялся с любителями здорового образа жизни, шепнув Светлане Викторовне и показывая взглядом на Романовского:

— Удивительный, глубокий человек. Горжусь знакомством с ним.

— Вы тоже психотерапевт? — также перешла на шепот Светлана Викторовна.

— Пожалуй, да. Только без «терапевт». Мы с Сергеем Кирилловичем каждое утро на углу Советской и Урицкого сдаем пустые бутылки. — Лизе потом пришлось долго объяснять тетушке, что это была всего лишь шутка.

— Хороши шуточки! — возмущалась Светлана Викторовна. — А ты представляешь мое состояние, когда на мой вопрос: «Какие ваши планы на завтра?» Романовский мне отвечает: «Как всегда, с утра — на угол Советской и Урицкого». Откуда же я знала, что по этому адресу находится городская больница?

…Сидорин вошел на кухню. Неужели когда-то на ней сидел Миша, часами разговаривая по телефону с деловыми партнерами. Лиза смеялась: «У нас все наоборот. Обычно женщины от телефона не отходят». — «Ничего, солнышко, — улыбался он в ответ, — я же не треплюсь, а нам деньги зарабатываю»… И когда она говорила ему, что нужно остановиться, успокоиться, Миша не понимал жену. Не понимал искренне…

После него кухня словно онемела. Никто не шумел, перекрикивая свист кипящего чайника, никто не кричал в трубку: «Все, Николай, по рукам!»

Что сказал Сидорин, впервые войдя на эту кухню? «Я готов к отчету».

* * *

— Я готов к отчету. Но вначале я хотел бы вас поблагодарить, Лиза.

— Меня? — удивилась Толстикова, очнувшись от воспоминаний.

— Асинкрит, ты, случаем, не в английскую палату лордов наведался? — как бы между прочим, ехидно спросила Глазунова.

— А как ты догадалась?

— Уж больно велеречив.

— Галка, не перебивай человека.

— Понятно… Молчу.

— Нет, правда, — Асинкрит говорил, доставая какие то свертки из рюкзака, — ведь как бывает: ходишь по одной дороге изо дня в день, живешь годами на одном месте, так привыкаешь, что уже ничего вокруг себя не замечаешь. Мне один человек рассказывал, приехал он с группой паломников в Дивеево, к преподобному Серафиму. Пошли, как принято, с молитвой по канавке, а вокруг — белье вешают, в домино играют, пиво пьют. Человек, который мне это рассказывал, был поражен. Им, приехавшим сюда даже из Сибири — за великое счастье пройтись по канавке, а люди, которые здесь живут… Ну да ладно. Так вот и я. Свернул с дорожки, предположим, ландыши нарвать, оглянулся по сторонам — и ахнул: «Красота!» И вовек бы мне ее не увидеть, кабы не ландыши…

— Нет, Сидорин, ты в другом месте был…

— Галя, я был в вашем озерном краю. Опять считал волков. Тебе могу сказать: за четырнадцать лет их численность сократилась с тридцати до четырнадцати.

— Как интересно!

— Вот именно. А потом, пометавшись по местным лесам, стал я выспрашивать про Богданова-Бельского. А мне все больше про Левитана.

— Да, он там «Над вечным покоем» рисовал, — сказала Лиза.

— Правильно. А как у нас бывает? Левитан, потом, разумеется, Венецианов — это же его вотчина — в хорошем смысле слова, Коровин и другие. Мы же щедрая страна. Раз в великих не числился, значит, попадешь «в прочие». Я уж было отчаялся, но тут меня с местным краеведом знакомят — Дмитрием. Бизнесмен — любитель местной истории — так мне его представили. Опять-таки, любим мы все эти словечки заграничные. Есть собственное дело у человека, бывший офицер. Не олигарх, разумеется, но живи он только для себя — спокойно и безбедно мог бы жить. А Дмитрий клуб организовал, ребятню военной подготовке учит, книги местных поэтов выпускает и, для меня самое главное — альманах краеведческий издает! Поговорили мы с ним, чувствую — струнку зацепил. Зачем, спрашиваю, тебе все это нужно? Помощников, небось, не легион? «Какое там», — отвечает. И как просто и хорошо добавил: «Если наши дети вырастут Иванами, не помнящими родства своего, все — конец России. Вот потому и тяну эту лямку». А сам рассказывает — про Левитана и Сороку…

— Ребята, мне стыдно, — Глазунова подняла руку, — кто такая Сорока?

— Галина, — это чудесный художник, ученик Венецианова. Крепостной.

— Покончил с собой, — дополнил пояснение Лизы Сидорин. — В деревню, где это случилось, Дмитрий меня тоже возил… Итак, Сорока, Чехов, Новоселов.

— Епископ Марк? — переспросила Толстикова.

— Да, — Асинкрит был слегка озадачен, — вы его знаете?

Лиза пожала плечами, а Галя прокомментировала:

— Ты нас совсем за серь не держи, Сидорин.