Единственный крест

— Для зверей — да. Потому что не существует. Представь себе: ночь, лес. Сидит под кустом зайка. Вдруг сверху на него что-то падает — это филин. Заяц кричит, он вообще кричит как ребенок. Услышишь — сердце разрывается, но филина не разжалобить. Убив зайца, он продлил себе жизнь. Зато потом, когда он нечаянно повредил крыло, не сможет взлететь, его жизнь оборвет встреча с лисой. Филин будет сопротивляться, ухать — уже забавно, словно леший, но лиса не скажет ему: ладно, старик, я сегодня сытая и добрая.

— И вот уже лиса встречается с волком…

— И все повторится сначала. Скажу больше, если человек вмешивается, этот жестокий, но справедливый миропорядок рушится. Например, нашли люди в лесу медвежонка, взяли к себе домой. Он такой забавный, веселый. Одним словом, малыш быстро становится ручным.

— Становится всеобщим любимцем…

— Да, большая живая игрушка. Но идет время, и забавный карапуз превращается в огромного зверя, который своей лапой играючи может убить человека. Что происходит дальше?

— Зоопарк.

— В лучшем случае.

— А я думала — в худшем. Разве отпустить медведя на волю будет не лучше?

— Хорошо, отпустили. Вывезли в самую глухомань, оставили на прощание бочку меда. Он съест, и пойдет к людям. Огромный, но ручной. Или наоборот: ручной, но огромный. Заходит в деревню… Дальше продолжать не стоит. Вот почему я искренне восхищаюсь тем, что делает Валентин Сергеевич Пажетнов. Ты что-нибудь слышала о нем?

— Нет. Расскажи, пожалуйста.

— Есть такой чудесный городок — Торопец. Кругом него — леса и озера. Около одного из озер, на поляне посреди леса есть биостанция, на которой и работает Валентин Сергеевич, лучший специалист по бурому медведю в мире.

— Ой, Сидорин, почему ты так категоричен?

— В мире, — упрямо повторил Асинкрит. — Не спорь. Поверь мне, я охотоведов и ученых-зоологов на своем веку много повидал. Пажетнов — лучший. Но это не главное. Ему удалось другое, чему я безумно завидую: жена, дочь, сын, зять — его единомышленники.

— А что они делают?

— Помнишь, о чем мы говорили? Находят люди медвежонка, пусть даже ему от роду всего один день. Пажетновы его выходят, вырастят, но при этом медведь останется диким. Представляешь? Валентин Сергеевич разработал специальную методику. Пажетнов говорил мне, я сейчас точно не вспомню, сколько мишек они уже выпустили на волю, но за сто — это точно…

— Только не смейся, ладно?

— Не буду.

— Прости, что перебила, но вдруг захотелось поехать на то озеро, к тем людям.

— Давай поедем.

— Когда?

— Да хоть завтра. Нас очень тепло встретят, вот увидишь.

— А ты был там?

— И поэтому так категоричен. А еще Валентин Сергеевич хочет создать музей мишки. Это же символ России! Но пока, увы, у него не получается.

— Почему?

— Это долгий разговор. Поедем, он сам тебе все расскажет. А еще послушаешь, как поют соловьи над озером, в котором отражаются звезды…

— На дворе осень, Сидорин! Какие соловьи? — засмеялась Лиза.

— Жаль. Но звезды все равно будут отражаться. И еще — падать. А мы с тобой будем загадывать желание.

— Я пробовала: не успеваешь.

— Ты не правильно загадывала. Надо было сначала загадать, а потом, когда звезда начнет падать, просто сказать: исполняйся!

— Слушай, Сидорин, а ведь я возьму — и поеду. Завтра.

— Замечательно!

— Слушай, а может, лучше в следующие выходные?

— Так я и знал…

— Нет, я не передумала. Просто возьмем с собой Лизу. Ей там мишек покажут…

— Мишек не покажут: они же людей видеть не должны.

— Совсем забыла! Но ведь ей там будет интересно?

— Не сомневайся. Поедем в следующие выходные.

— Знаешь, — неожиданно засмущалась Толстикова, — я почему-то с детства мечтала жить в собственном доме в лесу, у озера или реки.

— Чудесная мечта, только отчего ты говоришь — «почему-то»?

— Не знаю. Мое детство прошло в двухкомнатной «хрущевке», затем общежитие — пять лет четверо в одной комнате. Когда с Мишей поженились — тоже по разным углам мыкались, пока на ноги не встали.

— Понимаю…

— Думали, еще лет пять — и будет у нас все. Только никто нам этих пяти лет не дал…

— Недавно в молитвенном правиле нашел удивительные слова: «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет или еще окоянную мою душу просветиши днем?»

— Ты молишься? — удивилась Лиза.

— Да… нет. Так, просматриваю перед сном, — пришла пора смутиться Асинкриту.

И они продолжали говорить. И опять доливался чайник. И тихо стучали ходики.

Глава двадцать седьмая. Четыре строчки, оставшиеся от жизни.