Единственный крест

— Может, замироточила?

— В том-то и дело, что заплакала. Из глаз, будто серебряные, слезинки потекли, и застыли.

— Н-да.

— А статью ты написал.

— Как газета называется, не помнишь?

— У Михалыча вырезка есть. Статью потом наша районка перепечатала. Классно ты написал. Пушкина цитировал, про Михалыча написал, что он сейчас в Поршино за Россию ответчик…

— А что я из Пушкина взял, не помнишь?

— Эх, я на стихи не мастак. Прочитал — забыл… Там про пепелище что-то было, гробы.

— Понятно.

— Вспомнил?

— Увы, только стихи.

И Сидорин продекламировал:

Два чувства равно близки нам,

В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу
Любовь к отеческим гробам.

— А мы сейчас только деньги любим, — неожиданно подал голос таксист.

— Друг, как тебя зовут? — спросил Михайлов.

— Степаном.

— Ты, Степа, лучше крепче держись за баранку и смотри вперед, а мнение твое меня сейчас меньше всего интересует.

— Понял.

— Вот и хорошо.

— Не надо ругаться, — примирительно сказал Сидорин, — ты, Александр, лучше еще что-нибудь про меня расскажи.

— В каком смысле?

— Я о себе что-нибудь говорил?

— Понял, дай вспомнить. Говорил, что у какого-то лесника живешь. Ты его все Петровичем называл.

— А где этот лесник живет — не говорил?

— Вроде нет. Хотя… Нет, не помню.

— Значит, Петрович?

— Петрович — это точно. Ты еще фразу сказал, до сих пор ее помню: мол, Петрович научил меня зверей любить, найти бы того, кто научит любить людей.

— Так и сказал?

— Слово в слово.

— Ну и как, нашли такого человека? — спросил Сидорина Степан, не оборачивая головы.

— Слушай, мужик, тебе же сказали: крепче за баранку держись шофер.

— Не кипятись, брат, — мягко остановил Александра Асинкрит. — Вопрос вполне законный, да и кто знает, может человеку поговорить необходимо: нормальные люди спать должны, а он нас в Москву везет.

— Деньги любит, вот потому и везет, — буркнул Михайлов.

— Эх, сказал бы я тебе, — таксист впервые повернул голову и бросил на сидоринского спутника красноречивый взгляд, — много ты о моей жизни знаешь.

— А я тебе не мать Тереза, мне плакаться не надо, — не сдавался Михайлов. — Самому есть что рассказать.

— Молодые люди, предлагаю пообщаться на нейтральные темы, — прекратил перепалку Асинкрит. — Начинай, брат, — и он посмотрел на Александра.

— Я? — удивился тот. — Моя главная тема — на вокзал раньше поезда попасть.

— Представляешь, и мне надо… очень-очень рано. И не в Москву, а еще дальше.

— Куда, если не секрет? — поинтересовался таксист.

— В Т., где я имею счастье в данный момент жить… Ладно, тогда еще одно предложение. Одна моя знакомая девочка в такие моменты, когда душа не на месте, а моя точно сейчас не здесь, предлагает в города играть. Степан, начинай.

— Желание клиента закон. Житомир.

— Почему Житомир, Степан? — спросил его Сидорин.

— А я родом оттуда.

— Теперь понимаю, чем ты мне не глянулся, — сверкнул глазами Михайлов. — Западенция. Бендера.

— Сам ты Бендера! — не на шутку обиделся таксист. — Какая западенция — мои все из-под Малина, это всего километров восемьдесят от Киева.

— А у вас сейчас, что Киев, что западенция — все одно и то же.

— Слушайте, петухи, вы мне надоели. Твоя очередь, Александр.

— Только из уважения к тебе, Васильич. На какую букву надо?

— На «р».

— А на «р» есть города?

Таксист хмыкнул.

— Прошу без комментариев! «Р», «р»… О, вспомнил, Ржев!

— Есть ассоциации? — спросил Сидорин.

— Что есть?

— Ну, вспомнил ты его почему?

— Там у меня столько друзей! Кстати, во Ржеве все друг с другом спорят: нужно ли немцам, в смысле фашистам, на кладбище памятники воздвигать, или нет.

— Мне кажется, нужно. Их же насильно к нам погнали. В армию забрили — и погнали. Кто же их спрашивал? Пусть хоть похоронят по-человечески, — произнес таксист.

— Резон есть, — подумав, ответил Михайлов. — А ты как думаешь, Васильич?

Сидорин сам предложил «пообщаться», однако сейчас понял, что думает только о своих Лизах. Но и попутчиков обижать не хотелось. И вот здесь, в ночном такси, он впервые прибегнул к приему, которым позже станет пользоваться очень часто. Пришли на выручку стихи — не зря же Асинкрит так их любил. Они позволили Сидорину все объяснить, в сущности, ничего не объясняя и не тратя лишних слов.

— Я против.