Единственный крест

Он кивнул в знак согласия и, взяв у нее фонарик, без слов стал подниматься по лестнице на второй этаж. Лиза, целиком подчиняясь его воле, шла за ним. Она успела обратить внимание на то, что ступеньки не скрипели — сразу видно, что дом новый. И вновь взломщики методически, шаг за шагом, метр за метром осматривали стены, ящики, самые дальние углы.

Неожиданно Сидорин запел, правда, чуть слышно:
Мы люди непростые,
Лишь вечер на пути,
Фонарщики ночные
Волшебники почти.
Лиза тут же подхватила песенку из детского фильма о Буратино:
Идем мы след, след, в след,
Туда где тень, тень, тень,
Да будет свет, свет, свет,
Как будто день, день, день.

— Ну все, — вздохнул Асинкрит, — кажется, посмотрели все.

— Может, посмотрим на кухне? Или в кладовой?

— Можно, конечно, но…

Договорить Сидорин не успел. С улицы донесся шум подъехавшей машины, затем стук дверей и лязг замка на калитке.

Непрошенные гости переглянулись.

— Может это к соседям? — с надеждой спросила Лиза, будто от ответа Сидорина что-то зависело.

— Погаси фонарь, — приказал он ей.

Спустя мгновение они услышали голоса, входная дверь открылась и…

— Асик, миленький мне страшно, — запаниковала Толстикова, — пожалуйста, придумай, что-нибудь.

— Эх, прав был старик Марк Твен, — прошептал Сидорин, взяв Лизу за руку и увлекая ее из маленькой гостевой комнаты в хозяйскую спальню, в центре которой стояла большая кровать, — выслушай женщину, и сделай все наоборот.

Внизу зажегся свет.

— Делай, как я, — прошептал Сидорин, и со словами: «Эх, похлил котерь на степак», полез под кровать.

Лиза, поколебавшись долю секунды и беспрестанно обещая мамочке впредь быть хорошей, полезла за ним.

Глава тридцать девятая.
Альфа Лебедя.

Под кроватью было темно и пыльно. Они лежали, практически прижавшись друг к другу. Сидорин не видел лица Лизы, но слышал стук ее сердца. Оно стучало, как дробь дятла в лесу, явно зашкаливая за сто ударов в минуту. И вновь, как несколько дней назад, в маленьком шахтерском городке, Асинкрит почувствовал, что перед Богом отвечает за эту красивую, взбалмошную и в то же время беззащитную женщину. Стук сердца и прикосновение ее волос — и больше ничего, но Сидорину показалось, будто это маленький ребенок доверчиво уткнулся ему в грудь, стараясь найти надежную защиту.
И Асинкрит чуть слышно запел, если можно назвать пением тихое шептание, доносившееся из-под кровати:
Белым снегом, белым снегом,
Ночь метельная ту тропку замела,
По которой, по которой,
Я с тобой…

— Ты с ума сошел! — то ли спросила, то ли подтвердила диагноз Лиза.

— Это все нервы, — соврал Сидорин. — а если честно, вспомнилась почему-то мамина колыбельная…

— Колыбельная?

— Ну, это не колыбельная, разумеется, просто мама пела мне ее совсем маленькому.

— А как ты это можешь помнить? — Лиза повернула к нему свое лицо, — ты же помнишь лишь то, что прочитал когда-то?

— Не знаю, хотя… Ладно, давай об этом после.

— А они, похоже, внизу надолго застряли. Глядишь, возьмут и уедут.

— Наивная. Лучше мне скажи, сколько твой Слонимский весит?

— Не задумывалась. Килограммов сто будет, наверное.

— Чудненько. А Римма Львовна?

— Восемьдесят, восемьдесят пять.

— Прелестно!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да так. В случае чего, отползай в сторону…

— Фи, пошляк.

— Я не пошляк, а реалист. Ты думаешь, они сюда в шахматы приехали играть?

— А если они ждут покупателя?

— В смысле?

— В смысле — явка у них. Приедут Исаев со своим помощником за картиной.

— В двенадцать часов ночи, в эту глухомань? Прелестно!

— Ты издеваешься надо мной?

— Я? Упаси Бог! Это еще вопрос, кто над кем издевается. Представляешь, если Слонимский захочет для своей подруги тапочки найти, и решит, что они лежат под кроватью… Скажи, сердце хоть у него крепкое?

— Да ну тебя! Давай пока на отвлеченные темы поговорим. Ты сказал: «хотя».

— Я сказал — «хотя»?

— Да, ты сказал: «хотя»!

— Интересно, а что я хотел?

— Издеваешься?