Единственный свидетель - Бог: повести

С Децкого, как и предчувствовал Сенькевич, подозрения пришлось снять; действительно, семья приехала на дачу в пятницу, а утром Ванда хозяйничала, Децкий же поливал огород, занимал доски, спал под яблоней — и вообще все утро и день доктор провел у Децких. Рассказ Глинского немногим отличался от рассказов Децкого и Децкой; подробнее были описаны ужин и купальский костер. Ночевали гости на даче, воскресенье вновь проторчали у реки и вечером уехали, как и приехали, — поездом. Только, кажется, Павел Пташук, пусть ему земля будет пухом, отбыл вместе с братом Децкого, на его «Запорожце».

— Вы уже знаете о его смерти? — спросил Сенькевич.

— Еще вчера. Ванда позвонила.

— Мне любопытно, — сказал Сенькевич, — узнать ваше мнение о нем.

— Я не очень хорошо с ним знаком, — сказал Глинский. — Мы встречались только на даче. Раньше он часто приезжал к Юрию Ивановичу — и один, и с семьей. Но года два назад приобрел свою дачу, а дача — дело хлопотное. Но все же виделись; случалось, и в городе мимоходом… Мои впечатления? Он был человек простодушный и искренний. На мой, так сказать, медицинский взгляд, у него не в порядке были нервы, настроение резко менялось: то взрыв веселья, то грусть, глубинное угнетение. Такое, знаете, состояние, как бывает перед отпуском, когда весь выработался, а отпуск задерживают, затягивают… Ну, и болезнь нашего мужского населения — пить начал.

Сенькевич спросил о брате Децкого.

— О, Адам Иванович — ученый! — с уважением ответил Глинский. — Очень знающий человек, автор трех книг, докторскую готовит.

— В какой же он области специалист?

— В мифологии.

Об остальных доктор ничего сказать не мог; их и видел впервые, и никаких памятных разговоров с ними не случилось.

— Да, бедный Паша! — вздохнул Глинский, когда вопросы Сенькевича иссякли. — Всему виной нервы. Говорил я ему как-то весной, давай-ка, Павел, ко мне, хотя бы на двухнедельное голодание — я отделение лечения голодом веду, — пояснил он удивленному Сенькевичу, — небольшое отделение, на десять коек. Знаете, боятся новинок, но постепенно растем, еще одну палату обещают. Так вот, говорю, ложись, выйдешь, как юноша, все твои хвори голод сожрет, весь организм обновится… Между прочим, для всех людей интеллектуального труда — это самое плодотворное лечение. Вот вам при вашей напряженной умственной работе просто необходимо хотя бы раз в год небольшой курс, дней на десять… Горячо рекомендую…

— Да как-то не испытывал нужды, — отвечал ошарашенный этим советом Сенькевич. — Вроде бы еще здоров.

— Вот и надо поголодать, пока здоровы. У нас не хирургия — у нас курорт, играют полный день в бадминтон… Кто раз побывает — просятся…

— Я несколько иначе представляю себе курорт, — улыбнулся Сенькевич. Но что ответил вам Пташук?

— Он ответил: «Эх, милый доктор Глинский, если бы в дни голодания организм помимо больных клеток тела пожирал и больные клетки совести, я лег бы к вам на все сорок дней: не придумано еще такое лекарство, какое бы меня излечило». Я говорю ему: «Ты что, Паша, человека убил? Вторую семью завел? Шпионом стал?» — «Да, — говорит, — убил. Вот этими руками. Сам себя!» И в хохот. Посмеялся и — хлоп меня по плечу: «Ладно, я пошутил. Подумаю, может, и попрошусь».

Никаких зацепок беседа не дала и прояснила немногое. Все приехали поездом, который отходил с городского вокзала в девять пятьдесят; примерно в это самое время вор получал деньги в сберкассе. Единственным лицом из дачных гостей Децкого, которое имело необходимое для хищения время, оказывался брат Децкого, претендент на докторское звание. Он приехал машиной, причем позже всех, позже тех, что добирались электричкой. Версия о вине брата складывалась сама собой, и у Сенькевича пробудился к нему интерес.

Расставшись с доктором, он поехал в областную библиотеку и в читальном зале попросил книги Децкого Адама Ивановича. Ему выдали одну, стоявшую на полке новых поступлений. Книга называлась «Они жили в мифах» и была издана под эгидой академического института литературы. На обороте титула значились рецензенты — два доктора филологических наук. «М-да, — прошептал Сенькевич, — непохоже!» Он сел за стол и стал читать издательское предисловие. Автор рисовался в нем как «один из серьезнейших специалистов по языческой мифологии славян». «Перу А.И.Децкого, — читал Сенькевич, — принадлежит более двадцати статей по проблеме… им проведен оригинальный анализ обрядовой поэзии, из-под христианских напластований извлечены начальные смысл и слово… автором создана цельная картина мировосприятия древнего населения Подвинья, Побужья, Понеманья и Верхнего Поднепровья, в которой получили живые краски божества нашего Олимпа». «Труды Адама Децкого, читал Сенькевич, — являются крупным вкладом в культуру». «М-да, — вновь сказал себе Сенькевич, — это было бы нелепо».

Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего приезда в Игнатово.