Единственный свидетель

…Новый председатель объединенного колхоза Василий Сергеевич Шорников был на месте. Он сидел за своим столом, невысокий, но очень широкоплечий, в старом командирском кителе с потускневшей, заношенной орденской колодкой, в нарядных роговых «профессорских» очках, под стеклами которых хитро поблескивали умные, насмешливые крестьянские глаза. Напротив Шорникова сидели двое: мужчина и женщина. Мужчина был Мальков — бригадир-животновод из дальней деревни Смелково, огромный, как глыба, большерукий и большеногий, настоящий богатырь, но при этом обладатель высокого, сладчайшего тенора. Этим сладким тенором, самой природой предназначенным, казалось бы, для произнесения нежных и приятных слов, Мальков очень обидно, под дерзкий хохот колхозников, отругал на выборном собрании Кошелькова за невыполнение плана по животноводству. Женщину — Агафью Даниловну Коростелеву, члена правления колхоза, в деревне звали «министром» за ясный ум и рассудительность и прочили ей к осени золотую геройскую звезду.

Кошельков сдержанно поздоровался с Шорниковым, небрежно кивнул Малькову и Коростелевой.

— Что у тебя, Степан Егорович? — спросил его Шорников. — Срочное или можешь обождать?

— Не так чтобы очень срочное, но все-таки… И хотелось бы кон-фи-ден-циально, Василий Сергеевич!

— А тут все свои — члены правления. Какие могут быть секреты? Говори смело, разберемся!

— Я не из трусливых! — усмехнувшись, сказал Кошельков и, напирая на имена и отчества товарищей из районного центра, сообщил, что его, Кошелькова, хотят перебросить на ответственную работу в «легкую индустрию», на ватную фабрику, и, следовательно, ему нужна «бумажечка такая», что, мол, он, Кошельков, направляется в район «ввиду перехода на другую работу». — Вот и вся музыка! — бодро закончил Степан Егорович. — Вели отстукать бумажку, Василий Сергеевич, я бы завтра же и поехал в город договариваться окончательно. Сам понимаешь: куй железо, пока горячо!

Обдумывая ответ, Шорников не спеша стал шарить по карманам кителя — искал портсигар, спички.

Агафья Даниловна — «министр» — посмотрела на глубокомысленно наморщенный лоб Кошелькова и спросила:

— Обиделись на колхозную критику?

— Чего же обижаться?! Трубил, трубил — и получил… синяки да шишки. Премного благодарен, спасибо!

— Он теперь ватой свои синяки будет обкладывать, — сказал Мальков.

Шорников нашел, наконец, портсигар и спички, закурил папиросу и с той же свойственной ему неторопливостью произнес:

— Бумажку такую я тебе, Степан Егорович, дать не могу. Ты же член колхоза!

— Ну да. Формально, конечно, состою!

— Почему формально? И по существу состоишь. Значит, надо, чтобы правление в целом обсудило твой вопрос. Демократия, брат, колхозная для всех обязательна: и для рядовых колхозников и для руководителей… бывших и настоящих!

— Так-то оно так… А когда она соберется, демократия-то наша?

— Завтра как раз назначено заседание правления с активом. Завтра и обсудим твое заявление. Ты с Семеном Прохоровичем, с парторгом, говорил?

— Нет еще.

— Поговори. И я поговорю. А завтра приходи на собрание.

— Можно прийти… для порядка!

Шорников улыбнулся одними губами — его живые глаза под стеклами очков были сейчас серьезные, холодные.

— В повестку включу, приходи!

…Заседание правления колхоза «Луч коммунизма» сильно затянулось. Началось оно засветло, а когда стемнело, повестка его еще не была исчерпана.

Кошельков смотрел в окно, не вникая в то, о чем говорили бригадиры и правленцы, и ему казалось, что даже робко мигающие звезды на холодном весеннем небе — и те советуют ораторам «закругляться».

Наконец, Шорников сказал:

— Последний вопрос, товарищи, — о Степане Егоровиче.

В комнате сразу стало оживленно: люди задвигали стульями, зашептались. На тяжелом нависшем лбу Степана Егоровича выступил пот. Но его бледное широкое лицо сохраняло выражение полного безразличия.

Поднялся счетовод — секретарь собрания, высокий, с нервным худым лицом, но очень полными шлепающими губами.

— Вопрос, товарищи, простой, — бойко начал Преображенский. — Со Степаном Егоровичем после объединения стряслась беда. Вы знаете какая.

— В председатели не прошел! — сказал из задних рядов Мальков. — Вот беда так беда!

В комнате засмеялись.

— И поскольку, значит, Степан Егорович провалился… то есть поскольку его забаллотировали колхозники, — продолжал Преображенский, — постольку возник вопрос: что с ним дальше делать? Сам-то Степан Егорович желает в город уехать. Место ему там дают. Есть такое мнение: отпустить.

В комнате наступила тишина, словно в окопе перед атакой. Слышно было, как за окном у крыльца фыркают и жалобно ржут застоявшиеся, озябшие кони.

— А у меня другое мнение! — сказал Мальков с места. — Работал Кошельков в колхозе плохо последнее время, можно сказать, — тяп-ляп. План по животноводству провалил, с гидростанцией тоже мы до сих пор бы возились, если б не товарищ Шорников. Пускай Степан Егорович здесь же, в колхозе, и добивается народного одобрения, исправляет свои ошибки. А работу ему дать по способностям.

Бригадиры и правленцы одобрительно загудели.

Перекрывая шум, Мальков выкрикнул: