Эдипов комплекс. Мама, я люблю тебя

Интересно вернуться на минуту в начало его анализа, в то время, когда в первый раз возникло изменение. Проверяя комнату и зная установленный порядок своих сессий, Леон поддерживал общий фантазийный мир, свободный от изменений, от отдельности и от сепараций — перерыв между сессиями или на выходные для него не существовал. Этот порядок в первый раз был изменен, когда я отказалась работать в банковский выходной понедельник. На последнюю сессию предшествующей недели он не явился; во время его часа позвонил в панике его отец и сказал, что они договорились встретиться с женой и сыном у метро и затем привести Леона ко мне, но их там нет.

Во вторник Леон пришел, причем без очков. Сначала он очень боялся, что его накажут, выбросят из его дома на скамеечке или даже анализа вообще за то, что он пропустил сессию, и он с облегчением принял мою интерпретацию его острой тревоги. Затем он попытался восстановить меня в качестве близкой к нему подушки, храня молчание, почти не двигаясь, чтобы заставить меня напрягать внимание и быть рядом. После этого он сказал мне, что во время выходных уронил очки, и они разбились вдребезги. Затем он близоруко посмотрел на дверь, на которой, как он сказал, видны «волны», и на пол, на котором, как он сказал, есть «кусочки не такие приятные».

Я думаю, что Леон нашел изменение порядка невыносимым, не смог прийти, разбил вдребезги свое зрение и разбил вдребезги также те объекты, остатком которых были «волны» и «не такие приятные кусочки», но остатком столь малым, что невозможно было узнать, что же это он фрагментировал и изгнал.

Примерно через восемь месяцев анализа Леон стал способен лучше переносить контакт с содержанием своей психической жизни, и тогда природа того изменения, которого он боялся, прояснилась, по мере того как в удаленных по времени друг от друга сессиях вернулись фрагменты его ранней эдипальной ситуации. Сначала осуществилось его перемещение со скамеечки, и он впервые сел за стол. Он достал колоду карт, и мы сыграли один раз. Он втайне был страшно доволен, что передвинулся. На следующий день он снова сел за стол. Он достал другую колоду карт. Во время игры он сказал: «Эти карты кого-то другого. Они приятнее моих», — будто он утверждал некий факт, принятый и им, и мною. Он никогда больше не приносил карт, а потом еще десять месяцев ни разу не сдвигался со своей скамеечки. Этот болезненный эпизод дал мне возможность мельком заметить, какой травмой было и все еще является для него рождение брата и как он уверен, что семья считает его брата приятнее, чем он. Леон показал мне, что он сдался и не соревнуется; долгое время он ничего больше не пытался делать в игровой комнате, так же как дома или в школе.

После этих двух сессий с картами он стал прибегать к различным маневрам, чтобы узнать даты последующих праздников, как-нибудь так, чтобы на самом деле не спрашивать. Когда я назвала ему числа, он выдал одну из своих редких улыбок и сказал: «Хорошо», — счастливо кивая головой. Затем, с приближением перерыва, в сознание ворвались несколько ранних эдипальных чувств.

В последний день недели Леон принес упаковку леденцов. Он спросил меня, нравятся ли они мне и хочу ли я один, немножко подчеркнув «нравятся» и «один». Я интерпретировала, что он хочет знать, нравится ли мне то, что он предлагает, а на самом деле нравится ли мне он сам. Затем я сказала, что он выражает свое желание, чтобы я была матерью, у которой только он один, а не матерью, у которой еще и его брат. Леон был в ярости. Он стал очень быстро крутить и дергать кнопки своих электронных наручных часов, гневно говоря: «Я ставлю время правильно». Я сказала, что у него ощущение, что я упомянула его брата в неправильное время, как раз когда ему хотелось, чтобы я принадлежала только ему, и теперь его «дергают и крутят» ярость и разочарование. Я связала эти чувства с его младенчеством и с тем, как младенец, который все еще оставался в нем, чувствует, что его мать, забеременев, когда ему было четыре месяца, наполнила себя его братом в неправильное время, потому что ему все еще нужно было, чтобы она принадлежала только ему. Леон продолжал яростно крутить и дергать свои часы и в этот момент отнюдь не был милым ребенком. Он бросился в туалет, вернулся с видом опустошенности и стал очень сонным. Однако, прощаясь, он кивнул, как будто говоря: «Хорошо».