Эдипов комплекс. Мама, я люблю тебя

В понедельник он словно нес на себе какой-то груз, и вместо того, чтобы бегло глянуть, все ли в комнате так, как было, он с любопытством все время озирался. Он мечтательно заговорил о «кресле с подушкой» в дальнем конце комнаты. Это «кресло с подушкой» было более просторным, и ему было бы в нем удобнее, и поскольку оно стоит не напротив меня, то он не был бы все время под моим пристальным наблюдением или не был бы наблюдающим за мной. Он сказал с большой болью, что оно «далеко». Я не уверена, что это «кресло с подушкой» означало для него, но это был первый раз, когда Леон увидел какое-то место, куда он хочет попасть, и понял, что не может, что в данный момент оно слишком для него далеко. Такой инсайт расширял его горизонты.

Он не смотрел на «далекое кресло» в следующие несколько сессий. Он ограничил пространство, которое озирал глазами, маленьким пятнышком пола под собой. Каждый раз, когда он собирался заговорить, он закрывал рот рукой и останавливал себя. Он ушел в себя, а затем затосковал. Когда я заговорила с ним о мощной силе внутри него, которая не дает ему говорить и шевелиться, и о его чувстве безнадежности, что он никогда не сможет достичь того, чего жаждет, он был очень растроган.

Последняя сессия недели была другой. Леон вошел, не глядя на меня, даже когда я открывала ему двери, — и в игровой комнате он совершенно исключил меня из своего поля зрения. Я интерпретировала, что он не хочет меня видеть, потому что в конце недели я — его уходящий аналитик. Как будто волны шока проходили через его тело, Леон весь затрясся. Затем он с силой брыкнул в моем направлении и сделал неприличный жест пальцами. Он отщепил свои чувства и стал отстраненным. Он холодно сказал: «Я жду не дождусь каникул». Я согласилась, что он хочет освободиться от меня, поскольку теперь я для него ненавистная помеха. «Да», — ответил он с жестокой улыбкой. Я что-то сказала о его жестоком удовлетворении, и он сразу встревожился и бросился в туалет; когда вернулся, он стал вслушиваться в мой голос, чтобы оценить, в каком я настроении. Когда я снова взглянула на него, я испытала шок. Совершенно бессознательно он выставил вперед свой пиджак, словно чрево беременной женщины, и его лицо изменилось и стало лицом его матери. Он сидел и выглядел все больше и больше страдающим и нелюбимым. Я думаю, что он инкорпорировался и полностью идентифицировался с аналитиком/матерью, которую он жестоко назвал «ненавистной помехой». Когда я сказала, что он, похоже, чувствует у себя внутри страдания своей нелюбимой беременной матери, лицо Леона исказилось от огорчения. Какое-то мгновение оно выражало настоящее горе. Затем вид у него стал сердитый и тревожный. Где-то в доме раздался шум. У него против его желания вырвалось слово «мужчина»: «М-A-N», — сказал он. Это было признание присутствия отца, когда мать была беременна его братом.

Когда сессия заканчивалась, он одновременно отчаянно пытался притянуть меня к себе своими обычными методами и, кроме того, все время угрожающе трижды постукивал, вновь и вновь отмечая присутствие этих ненавистных угрожающих троих. Уходя, он ткнул в стену как будто для того, чтобы почувствовать ее твердость и ощутить преграждающее свойство младенца или, возможно, отца, который загораживает от него мать.

Завершение этой серии событий наступило в понедельник. Леон выглядел иначе, впервые как мальчик, приближающийся к пубертату, в нарядных брюках, таких, какие выбрал бы двенадцатилетний подросток. Сначала он был разговорчивей и активней, чем обычно, но по ходу сессии он все больше ощущал конфликт: его ноги выбегали вперед и прятались обратно под скамейку — он не мог решить, продолжать ли ему двигаться вперед или отойти назад.

В последнюю неделю он стал наблюдателем со своей высокой позиции между подушками. Сессии сделались обездвиженными, и не было никаких значимых элементов, диадных или эдипальных. Наступающие каникулы он идеализировал. Он сказал, что рад убраться прочь, потому что здесь «пусто» и «скучно».

Его эдипов комплекс на первом месте не содержал сексуального желания в адрес матери и сексуального соперничества с отцом. Исходно у Леона была не родительская пара, а угрожающая троица: мать, беременная новым младенцем, и отец. Не было никакого соперничества; вместо этого, как он показал на сессиях, когда играл в карты, была капитуляция. Леон не соревновался ни со своим сиблингом, ни со своим отцом — он отступил. Наступление эдипальной ситуации было настолько невыносимо для него, что он изгнал сексуальность, свою собственную и своих родителей. Когда он начал анализ, его внутренние сексуальные объекты были отброшены на пол и на дверь, и он выглядел бесполым. На полу была не то вагина, не то рот, фрагментированный в виде мелких точек, который всасывал его в себя или вызывал головокружение, который он определял как «не такой приятный». На двери был более целостный отцовский пенис, поразительно инвазивный, превращенный в узор, в паттерн, чем он и был для Леона, — его основная идентификация была с отцом.