Эдуард Багрицкий

«Цельность художественного впечатления» – тоже была цитата. На программках Московского Художественного театра было тогда напечатано, что публику просят не аплодировать до конца спектакля, чтобы не нарушать эту самую цельность, и это тоже казалось очень смешным.

Багрицкий откашлялся, подмигнул Дементьеву и сейчас же, словно сняв с лица одну маску и надев другую, начал читать.

Он читал «Балладу о Востоке и Западе» в переводе Елизаветы Полонской и читал так, что чтению этому мог бы позавидовать самый талантливый исполнитель. Но самое странное, что Мунблит с товарищами в ту пору не очень хорошо понимали это. Скажи им кто-нибудь, что через несколько лет Качалов будет подражать Багрицкому, читая его стихи, они бы ни за что не поверили. Хотя им навсегда запомнилась молитвенная тишина, какая воцарилась в комнате, когда, полузакрыв глаза, раскачиваясь всем телом и скандируя каждый ударный слог, Багрицкий прочел вступление к киплинговской балладе.

Потом было беспорядочное, совершенно студенческое чаепитие. Мунблиту Лидия Густавовна и Сева запомнились так: «…Худенькая молодая женщина в учительских, очень серьезных очках, внесла в комнату большой цветастый поднос, уставленный разнокалиберными чашками, кружками и стаканами. Она выглядела единственным взрослым человеком в нашей мальчишеской шумливой гурьбе, и мы сразу же присмирели в ее присутствии. Вслед за матерью в комнату ворвался смуглый, весь исцарапанный пятилетний чертенок, очень похожий на отца и очень по-взрослому разговаривающий».

После чая решили покататься на лодках. Кунцево в те годы, совершенно как Сокольники в чеховские времена, было дачей. Там имелся настоящий лес, лодки на реке, далекий горизонт, тишина. Уже начало вечереть. Багрицкий внезапно развеселился, принялся учить компанию грести. Потом запел песню: «То не черный ворон вьется, не соловушка свистит, – не хотелось, а придется кровью травку оросить…» Послушав эту грустную песню, все замолчали.

И тогда Багрицкий вдруг предложил:

«Хотите, я вам прочту свои новые стихи?» – и, не дожидаясь ответа, стал читать начало «Думы про Опанаса».

«Когда Багрицкий кончил читать, никто не проронил ни слова. Только через минуту все заговорили, но не о стихах, а о чем-то другом. И Багрицкий, словно это не он только что читал прерывающимся от волнения, идущим от самого сердца голосом свою удивительную поэму, принялся хохотать, рассказывать анекдоты, грубовато острить», – возвращается в тот вечер Мунблит. Его спросил Дементьев, наклонившись, поблескивая глазами: «Ну как?»

«Я ничего ему не ответил. Да и что мне было говорить? Ведь я впервые так близко, совсем рядом с собой, увидел Поэзию, а об этом простыми словами не скажешь».

Вскоре компания литераторов во главе с Багрицким нанесла визит Луначарскому. Они решили предложить издание серии переводной приключенческой литературы в адаптированных для массового читателя переводах. Для солидности в заявку решили включить наркома просвещения Луначарского как редактора.

Литераторы поднялись на пятый или шестой этаж старого московского «доходного» дома. Какое-то время препирались, кому нажать кнопку звонка. Робких авторов впустили в полутемную переднюю. Поначалу в ней образовалась небольшая свалка, возникшая из-за того, что никто не хотел стоять впереди. Багрицкому удалось обеспечить себе место в арьергарде, но в сутолоке он уронил с вешалки какую-то очень элегантную дамскую шляпу и наступил на нее ногой.

Именно в этот момент открылась дверь и из комнаты вышел Анатолий Васильевич в теплом вязаном жилете, без пиджака и в комнатных туфлях. Он как бы ничего не заметил – ни смущения гостей, ни возни, какую поднял Эдуард Георгиевич, извлекая из-под грубого своего сапога, отряхивая от пыли и водружая на вешалку злополучную шляпку, ни попыток верных товарищей прикрыть Багрицкого своими телами. Мило принял и побеседовал с мечтающими о сулящей баснословные для пришедших гонорары серии книг.

«Но для чего, собственно, эти книги сокращать? – выразил сомнение Луначарский. – Нужно просто выбрать из них лучшие и дать молодым читателям с хорошими предисловиями. Вам не кажется, что это было бы более правильно?»

Разумеется, это было бы более правильно. Но согласиться с Луначарским значило поставить под угрозу задуманное, такое хитроумное и такое прибыльное предприятие. Гости принялись убеждать его, да и себя самих, что не будут почти ничего сокращать. Тем временем Анатолий Васильевич пристальным взглядом обвел гостей, еле заметно улыбаясь их горячности и, очевидно, отлично все понимая. Потом вдруг спросил: «Кто из вас Багрицкий?»

Литераторы замерли. Правда, договариваясь с секретарем, они перечислили все свои фамилии. Но им и в голову не могло прийти, что они сразу же станут известны Луначарскому. Наконец Эдуард Георгиевич тоном человека, решившего чистосердечным признанием искупить свою вину, произнес: «Я – Багрицкий».